Онлайн чтение книги Ожерелье королевы The Queen's Necklace
XXVI. УМЕРШЕЕ СЕРДЦЕ

Согласно этикету, королева первая начала разговор.

— Вот и вы наконец, мадемуазель, — сказала она с тонкой улыбкой. — Знаете, странно видеть вас в монашеском одеянии.

Андре ничего не ответила.

— Увидеть свою прежнюю подругу, — продолжала королева, — уже умершую для мира, в котором мы еще продолжаем жить, — это нечто вроде сурового предостережения, которое нам шлет могила. Вы не согласны со мной, мадемуазель?

— Ваше величество, — возразила Андре, — кто же позволил бы себе делать предостережения вам? Сама смерть оповестит королеву о своем прибытии только в тот самый день, когда решит похитить ее. Да и как бы она могла иначе поступить?

— Почему же?

— Потому, ваше величество, что королева по своему высокому положению обречена претерпевать только те страдания, которых не может избегнуть никто. Она имеет все, что может улучшить ее жизнь; все, что может украсить ее земное поприще, она, если ей это понадобится, может взять у других людей.

Королева сделала удивленный жест.

— И это ее право, — поторопилась добавить Андре. — Другие люди для королевы — это совокупность подданных, имущество, честь и жизнь которых принадлежат суверенам. Значит, их жизнь, честь и блага, нравственные или материальные, — собственность королев.

— Такие взгляды меня удивляют, — медленно проговорила Мария Антуанетта. — По-вашему, королева этой страны — какая-то людоедка из сказки, поглощающая богатства и счастье простых граждан. Разве я такая женщина, Андре? Разве вы действительно имели основание жаловаться на меня, когда были при дворе?

— Ваше величество по своей доброте уже предложили мне этот вопрос, когда я оставляла двор, — ответила Андре, — и я ответила на него, как отвечаю и теперь: нет, ваше величество!

— Но часто случается, — продолжала королева, — что нас затрагивает и не личная обида. Не сделала ли я что-нибудь дурное кому-то из ваших близких и тем заслужила суровые слова, только что произнесенные вами? Андре, выбранное вами жилище представляет убежище от всех низменных мирских страстей. Тут Бог учит нас кротости, воздержанию, забвению обид — всем добродетелям, совершеннейшим воплощением которых является он сам. Неужели, приехав сюда, чтобы встретиться с сестрою во Христе, я должна увидеть строгое чело и услышать слова, полные желчи? Неужели я, приехав сюда как друг, должна встретить упреки или затаенную вражду непримиримого врага?

Андре подняла глаза, изумленная этой кротостью, к которой не были привычны приближенные и слуги Марии Антуанетты. Она обыкновенно становилась надменной и жестокой, встречая противоречие.

Выслушать без раздражения то, что ей сказала Андре, было со стороны королевы таким доказательством терпимости и дружбы, что непримиримая затворница была глубоко тронута.

— Вашему величеству известно, что Таверне не могут быть врагами королевы, — более тихим голосом проговорила она.

— Я понимаю, — ответила королева. — Вы мне не прощаете, что я была холодна с вашим братом, и сам он, быть может, обвиняет меня в легкомыслии, в капризах?

— Мой брат слишком почтительный подданный, чтобы обвинять в чем-либо королеву, — сказала Андре, стараясь сохранить свою неприступность.

Королева поняла, что возбудит подозрения, если увеличит количество меда, предназначенного ею для приручения отшельницы, и разом прекратила такие попытки.

— Как бы там ни было, — сказала она, — но, приехав в Сен-Дени поговорить с настоятельницей, я хотела вас видеть и уверить вас, что и вблизи и вдали я остаюсь вашим другом.

Андре почувствовала новый оттенок в словах королевы; она испугалась, не обидела ли она в свою очередь ту, которая выказывала ей ласку; но больше всего ее страшила мысль, не обнажила ли она свою мучительную рану перед зоркими глазами женщины.

— Желание вашего величества для меня большая честь и большая радость, — грустно проговорила она.

— Не говорите так, Андре, — возразила королева, сжимая ее руку, — вы раздираете мне сердце. Как, неужели несчастная королева не может иметь друга, не может располагать ничьей душою, не может доверчиво читать своим взглядом в таких прелестных глазах, как ваши, не подозревая в них ни корысти, ни вражды? Да, да, Андре, завидуйте королевам, обладательницам богатств, чести и жизни всех людей. О да, они — королевы; о да, они обладают золотом и могут распоряжаться кровью своего народа, но сердцами никогда! Никогда! Они не могут брать их; люди сами должны их подарить.

— Уверяю вас, ваше величество, — сказала Андре, поколебленная этой горячей речью, — что я любила вас так сильно, как никогда уже никого не полюблю на этом свете.

При этих словах она покраснела и опустила голову.

— Вы… меня… любили! — воскликнула королева, схватывая на лету эти слова Андре. — Значит, вы меня больше не любите?

— О, ваше величество!

— Я ничего у вас не спрашиваю, Андре. Будь проклят монастырь, если он так скоро убивает воспоминания в некоторых сердцах.

— Не обвиняйте мое сердце, — с живостью сказала Андре, — оно умерло!

— Ваше сердце умерло! Вы, Андре, молодая, прекрасная, и вы говорите, что ваше сердце умерло! Ах, не играйте этими зловещими словами! У того, кто сохранил такую улыбку, такую красоту, сердце не умерло; не говорите этого, Андре.

— Повторяю вам, ваше величество, что для меня более нет ничего ни при дворе, ни во всем свете. Я живу здесь, как трава, как растение; у меня есть радости, понятные мне одной. Вот почему только что я, робкая и безвестная монахиня, не сразу поняла вас, когда вы появились здесь, в блеске пышности и величия; мои глаза сомкнулись, ослепленные вашим блестящим ореолом… Умоляю вас простить меня, ведь забвение пышной светской суеты не особенно большое преступление… Мой духовник ежедневно поздравляет меня с этим. Умоляю вас, ваше величество, не будьте строже, чем он.

— Как, вам нравится жизнь в монастыре?

— Я счастлива своим уединением.

— И ничто более не влечет вас к мирским радостям?

— Ничто.

«Боже мой, — подумала с тревогой королева, — неужели я потерплю неудачу?»

И трепет ужаса пробежал по ее жилам.

«Попытаемся соблазнить ее, — сказала она себе, — если это не удастся, то я прибегну к мольбам. О, просить ее об этом, просить ее принять предложение господина де Шарни! Милосердное Небо, какой несчастной надо быть для этого!»

— Андре, — начала снова Мария Антуанетта, подавляя волнение, — вы сейчас так ясно выразили свою удовлетворенность, что лишили меня надежды, которую я питала.

— Какую надежду, ваше величество?

— Не будем говорить об этом, если ваше решение настолько твердо, как оно мне представляется. Увы! Она была для меня призраком душевной радости, и он рассеялся. Для меня все — тень. Не будем больше думать об этом.

— Но, ваше величество, именно ввиду того, что это должно доставить вам удовольствие, объясните мне…

— К чему? Ведь вы покинули свет, не правда ли?

— Да, ваше величество.

— Вполне добровольно?

— О, совершенно добровольно.

— И вы довольны своим поступком?

— Более чем когда-либо.

— Вы видите, что мне не к чему и говорить. А Бог свидетель, я на мгновение поверила, что сделаю вас счастливой.

— Меня?

— Да, вас, неблагодарную, обвиняющую меня. Но теперь вы узнали другие радости и лучше меня отдали себе отчет в своих вкусах и своем призвании. Я отказываюсь…

— Все же, ваше величество, окажите мне честь хотя бы намекнуть…

— О, все очень просто: я хотела вернуть вас ко двору.

— Ах, — воскликнула Андре с горькой улыбкой, — вернуть меня ко двору?.. Боже мой!.. Нет, нет! Никогда, ваше величество, хотя мне тяжело ослушаться вас.

Королева вздрогнула. Невыразимая боль наполнила ее сердце; она терпела крушение, как могучий корабль на крохотной гранитной скале.

— Вы отказываетесь? — прошептала она и закрыла лицо руками, чтобы не выдать своего смятения.

Андре, думая, что она подавлена горем, подошла к ней и встала на колени, как бы желая своею почтительностью смягчить рану, нанесенную ею дружбе или гордости королевы.

— Полно, что стали бы вы делать при дворе со мной, печальной, ничтожной, бедной, проклятой, от которой все бегут, ибо я, злосчастная, не сумела внушить женщинам даже легкого опасения найти во мне соперницу, а мужчинам — самой заурядной симпатии, обычной между обоими полами? Ах, ваше величество, дорогая повелительница, оставьте эту монахиню, которую и сам Бог еще не принимает, находя ее слишком несовершенной, хотя он принимает всех немощных телом и духом. Предоставьте меня моему ничтожеству, моему одиночеству; покиньте меня.

— Ах, то положение, которое я хотела предложить вам, — сказала королева, поднимая глаза, — сводит на нет все унижения, на которые вы жалуетесь! Брак, о котором идет речь, сделал бы вас одною из знатнейших дам во Франции.

— Брак!.. — пролепетала изумленная Андре.

— Вы отказываетесь? — сказала королева, все более теряя надежду.

— О да! Я отказываюсь, я отказываюсь!

— Андре… — начала королева.

— Я отказываюсь, ваше величество, отказываюсь.

Тогда Мария Антуанетта, сердце которой мучительно сжалось, решила приступить к мольбам. Но в ту минуту, когда королева нерешительно приподнималась с места, вся дрожа, в растерянности, не зная, с чего начать, Андре преградила ей дорогу. Она удержала королеву за платье, думая, что та хочет уехать.

— Ваше величество, — сказала она, — окажите мне великую милость сообщить имя того человека, который согласен иметь меня подругой жизни. Я столько терпела в жизни унижений, что имя этого великодушного человека…

Она улыбнулась с мучительной иронией и продолжала:

— Имя его будет целительным бальзамом, которым я отныне буду врачевать раны своей гордости.

Королева поколебалась с минуту; но ей надо было довести дело до конца.

— Господин де Шарни, — сказала она грустно-безразличным тоном.

— Господин де Шарни! — воскликнула потрясенная Андре. — Господин Оливье де Шарни?

— Господин Оливье, да, — сказала королева, глядя с удивлением на молодую девушку.

— Племянник господина де Сюфрена? — продолжала Андре, раскрасневшись, с заблестевшими, как звезды, глазами.

— Племянник господина де Сюфрена, — отвечала Мария Антуанетта, все более поражаясь перемене, происшедшей во внешности Андре.

— И вы хотите выдать меня за господина Оливье, скажите, ваше величество?

— Именно за него.

— И он… согласен?..

— Он просит вашей руки.

— О, я согласна, я согласна, — сказала Андре, обезумев от восторга. — Значит, он любит меня! Любит меня так же, как и я его любила!

Королева, не помня себя, дрожащая и смертельно бледная, отступила назад с глухим стоном; совершенно подавленная, она упала в кресло, между тем как Андре, не помня себя, целовала ей колени, платье, орошала слезами ее руки и осыпала их горячими поцелуями.

— Когда мы едем? — сказала она наконец, когда после подавленных восклицаний и глубоких вздохов к ней вернулся дар слова.

— Едем, — прошептала королева, чувствуя, что жизнь покидает ее, и желая во что бы то ни стало спасти свою честь, прежде чем умереть.

Она встала и оперлась на Андре, горячие губы которой тянулись к ее холодной щеке.

Девушка стала готовиться к отъезду. А несчастная королева, обладательница жизни и чести тридцати миллионов подданных, подумала с горьким рыданием:

«Боже, Боже мой! Неужели не достаточно страданий для одного-единственного сердца?

И все же, — подумала она вслед за этим, — я должна благодарить тебя, Боже мой, ибо ты спасаешь моих детей от позора и даешь мне право умереть под моей королевской мантией!»