Онлайн чтение книги Ожерелье королевы The Queen's Necklace
VI. НАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ ПУНКТ

Олива́ легла в постель, отпустив горничную, которую прислал ей Калиостро.

Спала она мало; под действием всевозможных мыслей, рожденных беседой с графом, она то грезила наяву, то впадала в беспокойную дремоту. Не может быть продолжительным счастье того, кто стал слишком богат или слишком спокоен после того, как был слишком беден или слишком взволнован.

Олива́ жалела о Босире и восхищалась графом, которого не понимала; она уже не считала его робким, не могла заподозрить в бесчувственности. Она очень боялась, как бы какой-нибудь сильф не нарушил ее сон, и малейший треск паркета приводил ее в волнение, знакомое всем романтическим героиням, проводившим ночи в Северной башне.

С рассветом улетели ее страхи, не лишенные известной прелести… Мы же со своей стороны, не боясь пробудить ревнивые подозрения в г-не Босире, рискнем засвидетельствовать, что Николь встретила наступившую полную безопасность не без некоторой примеси досады.

Этот оттенок душевных ощущений не поддается кисти художника, если то не кисть Ватто, и не может быть описан пером писателя, если она не в руках Мариво или Кребийона-сына.

Только на рассвете она позволила себе заснуть, нежась в своей убранной цветами комнате под пурпурными лучами восходящего солнца и любуясь птицами, которые прыгали по маленькому балкону под окном и с очаровательным шуршанием задевали крылышками листья роз и испанского жасмина.

Она встала поздно, очень поздно, когда два или три часа сладкого сна освежили ее веки, когда, убаюканная шумом и бархатным оцепенением отдыха, она почувствовала себя достаточно сильной, чтобы захотеть двигаться, слишком сильной, чтобы покоиться в праздности.

Она обошла и осмотрела все уголки своего нового помещения, куда не сумел найти лазейку этот непонятный и недогадливый сильф, чтобы проскользнуть к ее кровати и порхать вокруг, хлопая крылышками… Впрочем, в те времена сильфы, благодаря графу де Габалису, нисколько не утратили своей беспорочной репутации.

Олива́ заметила богатство убранства, простого и неожиданного. Это жилище женщины вначале было жилищем мужчины. Здесь можно было найти все, что дает любовь к жизни; особенно много было света и воздуха, которые превратили бы темницы в сады, если б воздух и свет когда-либо могли проникнуть в тюрьму.

Мы бы охотно описали детскую, то есть безграничную, радость, с которою Олива́ побежала на террасу и легла на мшистые каменные плиты посреди цветов, точно выползшая из своей норы змейка, если бы нам не пришлось изображать ее изумление каждый раз, как перед нею открывалось новое зрелище.

Сначала она, лежа, как мы только что сказали, на полу, чтобы ее не было видно с улицы, сквозь решетку балкона любовалась верхушками деревьев на бульварах, домами квартала Попенкур и трубами, которые мелькали перед ней справа в тумане, точно неравномерно вздымающиеся волны окутанного дымкой океана.

Купаясь в солнечных лучах и жадно прислушиваясь к шуму проезжавших экипажей, правда немногочисленных, она провела два очень счастливых часа. Она даже выпила шоколад, который подала ей горничная, прочла газету и только тогда подумала о том, чтобы выглянуть на улицу.

Это было опасным удовольствием.

Сыщики г-на де Крона, эти ищейки в образе людей, постоянно нюхающие воздух в поисках дичи, могли ее увидеть. Какое ужасное пробуждение после такого сладкого сна!

Но она не могла долее сохранять свое горизонтальное положение, хотя оно и было полно прелести. Николь приподнялась на локте.

И тогда она увидела орешники Менильмонтана, развесистые деревья кладбища и мириады разноцветных домов: они пестрели по склону холма от Шаронна до Бютт-Шомона, окруженные кущами зелени, или гнездились на меловых откосах, поросших вереском и репейником.

Кое-где по дорогам, тонкою лентою обвивавшим вершины этих холмов, между виноградниками виднелись маленькие фигурки: крестьяне трусили рысцой на своих ослах; дети выпалывали на полях сорные травы; женщины выставляли виноградные грозди под солнечные лучи.

Николь была очарована этими сельскими картинами: она постоянно вздыхала по живописной деревенской природе Таверне, хотя и оставила его для столь желанного Парижа.

Но наконец она пресытилась лицезрением сельского ландшафта и, устроившись среди цветов удобно и вполне безопасно, так что могла смотреть, не рискуя быть замеченной, опустила свой взгляд с горы на равнину, с далекого горизонта на соседние дома.

Везде, то есть на том пространстве, которые занимали три дома, Олива́ увидела запертые или глядевшие очень неприветливо окна. Вот три этажа, занятые стариками, живущими на проценты с капитала; у всех неизменно висят снаружи клетки с птицами, а в комнатах живут кошки. А дальше дом из четырех этажей, но Олива́ виден только овернец, живущий на верхнем этаже; другие жильцы точно отсутствуют, быть может, уехали куда-нибудь в деревню. Наконец, немного левее в третьем доме видны желтые шелковые занавески, цветы и как бы в дополнение к этой уютной обстановке мягкое кресло у окна, казалось поджидающее мечтателя или мечтательницу.

В этой комнате, которая казалась особенно темной при ярком солнце, Олива́ как будто разглядела какую-то тень, равномерно двигавшуюся взад и вперед.

Не давая больше воли своему нетерпению, Олива́ еще лучше спряталась и, позвав горничную, вступила с ней в разговор, чтобы, для разнообразия, сменить радости одиночества на радость от общества живого существа, мыслящего, а главное, обладающего даром речи.

Но горничная была очень неразговорчива, вопреки традициям. Она ничего не имела против того, чтобы указать своей госпоже Бельвиль, Шаронн и кладбище Пер-Лашез. Она сообщила, что видневшиеся церкви носили имена святого Амвросия и святого Лаврентия; она указала на изгиб бульвара и на его спуск к правому берегу Сены; но когда вопрос коснулся соседей, горничная не смогла сказать ни одного слова: она знала о них столько же, сколько и ее хозяйка.

Олива́ не получила никаких разъяснений о полутемной квартире с желтыми шелковыми занавесками, не узнала ничего ни о двигавшейся тени, ни о кресле.

Если Олива́ лишилась удовольствия заранее познакомиться со своей соседкой, то, по крайней мере, могла пообещать себе, что устроит это знакомство сама. Она отослала слишком скрытную служанку, чтобы без свидетелей предаться своему исследованию.

Случай не замедлил представиться. Соседи начали открывать свои двери и, вздремнув после обеда, стали одеваться для прогулки по Королевской площади или Зеленой аллее.

Олива́ пересчитала соседей. Их было шестеро, и все они, при всей своей непохожести, необыкновенно подходили друг к другу, как и подобает людям, избравшим улицу Сен-Клод местом жительства.

Олива́ провела часть дня за изучением их действий и привычек. Все они прошли перед ней, за исключением движущейся тени в окне, которая, не дав Олива́ возможности увидеть свое лицо, опустилась в кресло и, казалось, застыла в неподвижной задумчивости или созерцательности.

Это была женщина. Она отдала свою голову в распоряжение парикмахерше, которая за полтора часа соорудила на ее темени и висках одну из тех вавилонских башен, для которых требовались и минералы и растения; понадобились бы и животные, если бы в дело вмешался Леонар и если бы женщины того времени согласились превратить свою голову в Ноев ковчег с его обитателями.

Потом незнакомка, причесанная, напудренная, в белом кружевном наряде, снова погрузилась в свое кресло, подложив себе под шею несколько подушек, настолько твердых, чтобы эта часть тела поддерживала все его равновесие и обеспечивала неприкосновенность воздвигнутого на голове сооружения, независимость от толчков и сотрясений, которые могли бы потревожить основание этой горы.

Неподвижно сидящая дама напоминала индийских богов, плотно и прочно восседающих на своих пьедесталах, с глазами, устремленными, как и мысль, в одну точку. Они одни служили идолу, будучи и стражами, и верными слугами, выполняя то повеления тела, то прихоти души.

Олива́ заметила, что столь тщательно причесанная дама красива и что ее ножка в маленькой розовой атласной туфельке, поставленная на край подоконника, мала и изящна; залюбовалась округлостью рук и пышной груди, вздымавшей корсет и пеньюар.

Но более всего ее поражала глубокая задумчивость дамы; казалось, ее мысль, устремленная к какой-то невидимой и неясной цели, была настолько властной, что обрекала все тело на неподвижность, подавляя его своей волей.

Эта женщина, которую мы узнали (это не дано было Олива́), не подозревала, что ее может кто-нибудь увидеть. Окна напротив нее никогда не открывались. Видны были лишь цветы да порхающие птички — то, чем любовалась Николь; дом г-на де Калиостро никогда не выдавал своих тайн, и, кроме рабочих, подновлявших его, ни одно живое существо никогда не показывалось в окнах.

Кажущееся противоречие со словами Калиостро о том, что он жил в этих комнатах, можно объяснить в двух словах. По приказанию графа они были за один вечер приготовлены как бы для него самого, а в действительности для Олива́. Он, если можно так выразиться, обманул самого себя — настолько хорошо были выполнены его распоряжения.

Итак, дама с красивой прической оставалась погруженною в свои мысли. Олива́ вообразила, что эта задумавшаяся красавица размышляет о любви, наткнувшейся на препятствия.

Сходство в красоте, сходство в одиночестве, в возрасте, в скуке — сколько нитей, способных соединить две души, которые, может быть, ищут друг друга, повинуясь таинственным, непреодолимым и необъяснимым расчетам судьбы!

Олива́, увидев эту одинокую мечтательницу, была не в силах оторвать от нее глаз.

Какая-то нравственная чистота была в этом влечении женщины к женщине. Такая тонкость чувств чаще, чем обычно думают, встречается среди несчастных созданий, для которых тело играет главную роль в жизни.

Изгнанные из духовного рая, бедняжки вздыхают об утраченных садах и улыбающихся ангелах, что скрываются под таинственной сенью.

Олива́ вообразила себе, что нашла в прекрасной затворнице родственную душу. Она мысленно построила целый роман, подобный ее истории, воображая, со свойственной ей наивностью, что не может красивая изящная женщина уединенно жить на улице Сен-Клод, если у нее нет глубоких сердечных горестей.

Изукрасив всеми цветами фантазии придуманную ею романтическую историю, Олива́, как все увлекающиеся натуры, сама поддалась очарованию своего вымысла; она уже летела на крыльях навстречу своей подруге, нетерпеливо желая, чтобы и у той также выросли крылья.

Но дама с башней на голове не двигалась; казалось, она дремала на своем пьедестале. Прошло два часа, а она не шелохнулась.

Олива́ начинала приходить в отчаяние. Для самого Адониса или Босира она не сделала бы и четверти тех авансов, какие делала незнакомке. Выбившись из сил, переходя от нежности к ненависти, она раз десять открывала и затворяла свое окно, раз десять вспугивала птичек, сидевших в листве; при этом она посылала соседке такие многозначительные телеграфические знаки, что самый тупоумный из агентов г-на Крона, проходи он по бульвару или по улице Сен-Клод, не мог бы не заметить их и не заинтересоваться.

Наконец Николь стала убеждать себя в том, что дама с красивой прической отлично видела ее знаки и приняла все сигналы, но отнеслась к ним с презрением, что она надменная особа или идиотка. Идиотка! С таким умным, глубоким взглядом, с такой капризной ножкой и нервной рукой! Этого не может быть!

Надменна, да, насколько могла быть надменна знатная дама в те времена по отношению к горожанке. Олива́, заметив, как аристократичны черты лица молодой женщины, заключила, что та горда и неприступна, и отказалась от дальнейших попыток.

Отвернувшись с очаровательным недовольством от незнакомки, она села лицом к солнцу, теперь уже заходившему, и вернулась к обществу цветов, приветливых сотоварищей, которые, будучи не менее благородны, изящны, напудрены и кокетливы, чем самые знатные дамы, позволяют тем не менее трогать их, вдыхать их аромат и своим благоуханием, свежестью и трепетным прикосновением как бы дарят свой поцелуй дружбы или поцелуй любви.

Николь не думала о том, что та, кого она заподозрила в гордости, была Жанна де Валуа, графиня де Ламотт, которая со вчерашнего дня всецело была занята поисками блистательной идеи; целью этого замысла было помешать свиданию Марии Антуанетты с кардиналом де Роганом; еще более важные интересы требовали, чтобы кардинал, не видясь более с королевой наедине, был твердо убежден, что видится с нею, довольствовался этим и перестал добиваться большего — настоящего свидания.

Эти серьезные раздумья служили вполне законным извинением тому, что молодая женщина даже не шевельнула головой в течение двух смертельно долгих часов.

Если бы Николь знала все это, то, конечно, не стала бы гневно спасаться бегством в гущу цветов.

И, усаживаясь среди них, не сбросила бы с балкона горшок с диким бадьяном, который со страшным грохотом упал на безлюдную улицу. Олива́ поспешила удостовериться, какой ущерб она произвела.

Дама, погруженная в свои мысли, очнулась от шума, увидела цветочный горшок на мостовой и, решив перейти от следствия к причине, то есть узнать, откуда он упал, подняла глаза с мостовой на балкон противоположного дома.

Она увидела Олива́.

Увидев ее, она издала дикий крик, крик ужаса, крик, перешедший в содрогание всего тела, окаменевшего и застывшего до того в одной позе.

Глаза Олива́ и дамы встретились и обменялись вопросительным взглядом. Каждая старалась прочесть в глубине души другой.

Жанна вскрикнула в первую минуту:

— Королева!

Затем вдруг, молитвенно сложив руки и сдвинув брови, не смея шевельнуться, чтобы не вспугнуть необъяснимое видение, она прошептала:

— О, я искала средство… Вот оно!

В это мгновение Олива́ услышала за собой шум и поспешно обернулась.

В ее комнате стоял граф, который видел этот обмен взглядами.

— Они увидели друг друга! — сказал он.

Олива́ поспешно ушла с балкона.