Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
91. УЖИН В СЕМЕЙНОМ КРУГУ У ДОФИНА

В три часа того же дня м-ль де Таверне вышла из своей спальни, направляясь к дофине, которая имела привычку перед обедом слушать чтение.

Аббат, первый чтец ее королевского высочества, более не исполнял своих обязанностей. С недавних пор он ринулся в высокую политику, принимая участие в дипломатических интригах, к которым у него обнаружился незаурядный дар.

Итак, м-ль де Таверне принарядилась должным образом и отправилась к дофине. Как все обитатели Трианона, она испытывала известные неудобства, которые были следствием несколько поспешного переезда. Она еще ничего не наладила: не нашла прислуги, не перевезла обстановки; временно она пользовалась услугами одной из горничных г-жи де Ноайль, неприступной статс-дамы, которую дофина прозвала «г-жа Этикет».

На Андреа было голубое шелковое платье с удлиненным лифом; талия у нее была перетянута, как у осы. Платье ее спереди распахивалось, позволяя видеть нижнюю юбку из муслина с тремя рядами вышитых оборок; коротенькие рукава, также из вышитого муслина, с фестонами, ниспадавшими с самого плеча, гармонировали с вышитой косынкой в сельском стиле, целомудренно прикрывавшей грудь девушки. Волосы м-ль Андреа были просто подобраны с помощью голубой ленты той же ткани, что и платье; локоны, обрамляя щеки, падали ей на воротник и на плечи длинными и густыми кольцами, оттеняя куда лучше, чем модные в ту эпоху перья, эгретки и кружева ее гордое и скромное лицо с чистой и матовой кожей, которой никогда не касались румяна.

На ходу Андреа натянула белые шелковые митенки на руки с самыми тонкими и округлыми пальчиками, какие только возможно себе представить; острые высокие каблуки ее туфелек из нежно-голубого атласа впечатывались в песок, которым были посыпаны дорожки сада.

Войдя в павильон Трианона, она узнала, что дофина прогуливается по саду с архитектором и старшим садовником. С верхнего этажа доносился визг токарного станка, на котором дофин вытачивал надежный замок для своего любимого сундука.

В поисках дофины Андреа пересекла партер с клумбами, где, несмотря на осеннюю пору, цветы, которые ночью были заботливо прикрыты, подымали теперь свои побледневшие головки навстречу мимолетным лучам солнца, соперничавшего с ними бледностью. Близился вечер, в это время года в шесть часов уже начинает темнеть; младшие садовники уже накрывали стеклянными колпаками самые зябкие растения на грядках.

Идя в обход по аллее вдоль зеленых шеренг стриженых грабов, окруженных кустами бенгальских роз, Андреа внезапно заметила одного из садовников, который, видя ее, разогнулся над своим заступом и отвесил ей более искусный и любезный поклон, чем можно было ожидать от простолюдина.

Она всмотрелась и узнала в подмастерье Жильбера, чьи руки, несмотря на работу, были все еще достаточно белы, чтобы повергнуть в отчаяние г-на де Таверне.

Андреа невольно покраснела; ей показалось, что сама судьба благоволит к Жильберу, если он очутился здесь, в Трианоне.

Жильбер поклонился еще раз, и Андреа на ходу ответила на его поклон.

Но, будучи прямодушным и честным созданием, она уступила душевному порыву и решила получить ответ на вопрос, мучивший ее неспокойную совесть.

Она вернулась, и Жильбер, который тем временем побелев, мрачно провожал ее взглядом, тут же ожил и одним прыжком подскочил к ней поближе.

— Итак, вы здесь, господин Жильбер? — холодно произнесла Андреа.

— Да, мадемуазель.

— Как вы сюда попали?

— Нужно же как-то жить, мадемуазель, причем жить честно.

— Вам, знаете ли, повезло.

— Да, очень, мадемуазель, — ответствовал Жильбер.

— Как вы сказали?

— Я говорю, мадемуазель, что совершенно согласен с вашими словами: мне и впрямь повезло.

— Кто вас сюда устроил?

— Господин де Жюсьё, мой покровитель.

— Вот как! — изумилась Андреа. — Вы знакомы с господином де Жюсьё?

— Он друг первого моего покровителя, моего наставника господина Руссо.

— Что ж, не падайте духом, господин Жильбер, — сказала Андреа и собралась идти дальше.

— Мадемуазель, ваше здоровье поправляется? — спросил Жильбер дрожащим голосом, который, казалось, проделал трудный путь, идя прямо из сердца, трепетавшего при каждом его звуке.

— Поправляется? Что вы хотите этим сказать? — холодно осведомилась Андреа.

— Я… несчастный случай…

— Ах, вы об этом… Благодарю, господин Жильбер, это пустяки, я вполне здорова.

— Да ведь вы чуть было не погибли! — с трудом превозмогая волнение, сказал Жильбер. — Вы были на волосок от смерти.

Тут Андреа подумала, что пора положить конец беседе с садовым подмастерьем посреди королевского парка.

— Всего хорошего, господин Жильбер, — сказала она.

— Мадемуазель, не соблаговолите ли принять эту розу? — спросил Жильбер, дрожа и обливаясь потом.

— Простите, сударь, — возразила Андреа, — вы предлагаете мне то, что принадлежит не вам.

Сраженный и уничтоженный Жильбер ничего не ответил. Он понурил голову, и поскольку во взгляде Андреа, сумевшей поставить его на место, светилось торжество, юноша, выпрямившись, сорвал с самого лучшего розового куста целую цветущую ветку и принялся обрывать лепестки роз с таким гордым и хладнокровным видом, который произвел на девушку немалое впечатление.

Она была слишком справедлива и слишком добра, чтобы не понять, что нанесла бессмысленную обиду человеку ниже ее по положению, придравшись к его любезности. И вот, как все гордые люди, чувствующие за собой вину, она промолчала и пошла дальше, хотя на устах у нее, быть может, трепетали слова извинений.

Жильбер тоже не добавил ни слова; он бросил ветку и принялся за свой заступ; но в душе его гордость уживалась с хитростью; он наклонился — чтобы удобнее было работать, разумеется, но также и затем, чтобы следить за удалявшейся Андреа, которая на повороте аллеи не удержалась и оглянулась назад. Как-никак, она была женщина.

Жильбер удовольствовался этим проявлением слабости и сказал себе, что в нынешней схватке победа осталась за ним.

«Она слабее меня, — подумал он, — и я ее покорю. Она гордится своей красотой, именем, состоянием, положением, которое делается все завиднее, и гнушается моей любовью, вероятно догадываясь о ней; но все это делает ее еще привлекательней для бедного подмастерья, которого бросает в дрожь, когда он на нее смотрит. О, придет день, когда она заплатит мне за эту дрожь, за этот трепет, недостойный мужчины! Придет день, когда она заплатит мне за низости, которые я совершаю из-за нее! Но нынче, — продолжал он, — день не пропал зря, я одержал победу. Я в десять раз сильнее ее, а ведь мне полагается быть слабее, потому что я люблю ее».

С необузданной радостью он еще раз повторил эти слова и, судорожно стиснув рукой свой высокий лоб и подняв к небу прекрасные глаза, яростно воткнул заступ в грядку, как коза перескочил через изгородь из кипарисов и тисов, легче ветерка над морем скользнул по клумбам между цветов под колпаками, не задев ни одного, несмотря на неистовое проворство, с каким бежал, и притаился в конце той аллеи, которая огибала партер и по которой шла Андреа.

В самом деле, вскоре он вновь ее увидел: она шла, задумавшись и как будто присмирев; ее прекрасные глаза были потуплены, руки висели вяло и безвольно, задевая трепещущую ткань платья; спрятавшись за густыми грабами, Жильбер слышал, как она два раза вздохнула, как будто разговаривая сама с собой. Наконец она прошла так близко от деревьев, что, вытянув руку, он мог бы коснуться ее руки — ему безумно, до головокружения хотелось этого.

Однако он нахмурил брови и, усилием воли судорожно прижав руку к груди, прошептал с чувством, похожим на ненависть:

— Новая низость! — и совсем тихо добавил: — Но Андреа такая красивая!

Возможно, Жильбер еще долго предавался бы созерцанию, благо аллея была длинная, а Андреа шла медленной и плавной поступью; но эту аллею пересекали другие, и из любой мог вынырнуть непрошенный прохожий, который помешал бы Жильберу любоваться; в самом деле, юноше не повезло: из первой же боковой аллеи, слева, то есть как раз напротив той группы зеленых деревьев, за которыми прятался Жильбер, вышел человек.

Этот некстати явившийся прохожий шел размеренной неторопливой поступью; он высоко держал голову; в левой руке он нес шляпу, правую положил на эфес шпаги. На нем был бархатный кафтан, поверх которого была накинута соболья шуба, подбитая куницей; при ходьбе он высоко поднимал ноги, которые у него были красивы и с высоким подъемом, свидетельствовавшим о благородном происхождении.

Приблизившись к Андрея, этот вельможа заметил ее, и девушка явно пришлась ему по вкусу; он ускорил шаг и стал срезать угол, чтобы настигнуть ее как можно скорее.

Увидев этого человека, Жильбер не удержался и тихонько вскрикнул, как испуганный дрозд в кустах.

Непрошенному прохожему удался его маневр, несомненно, он имел к этому привычку; не прошло и трех минут, как он очутился впереди Андреа, от которой за три минуты до того находился довольно далеко.

Услыхав его шаги, Андреа поначалу посторонилась, чтобы пропустить этого человека; когда он прошел, она посмотрела ему вслед.

Вельможа также смотрел на нее во все глаза, он даже остановился, чтобы рассмотреть ее получше, и, обернувшись к ней, весьма любезно произнес:

— Скажите на милость, мадемуазель, куда это вы так поспешаете?

При звуке его голоса Андреа подняла голову и увидела, что шагах в тридцати позади медленно идут два гвардейских офицера; под собольей шубой человека, который к ней обратился, она разглядела голубую ленту и, побледневшая, насмерть перепуганная этой неожиданной встречей и столь благосклонным вопросом, низко поклонилась.

— Король! — прошептала она.

— Мадемуазель! — произнес, приблизившись к ней, Людовик XV, — я так скверно вижу, что вынужден спросить, как ваше имя.

— Мадемуазель де Таверне, — еле слышно пролепетала смущенная и трепещущая девушка.

— Ах, вот оно что! Какая удача, что вы прогуливаетесь по Трианону, мадемуазель, — изрек король.

— Я иду к ее королевскому высочеству дофине, она меня ждет, — с еще большим трепетом отвечала Андреа.

— Я провожу вас к ней, мадемуазель, — сказал король, — я как раз собирался по-соседски нанести визит дочери; позвольте предложить вам руку, раз уж нам по дороге.

Андреа почудилось, будто все вокруг нее заволокло туманом; в душе у нее поднялась целая буря. Честь опереться на руку самого короля, всемогущего повелителя, была для бедной девушки столь неслыханной, несбыточной славой, столь завидной милостью, что ей казалось, будто она видит сон.

Она присела перед королем в таком глубоком и старательно-боязливом реверансе, что его величество в ответ счел уместным поклониться ей еще раз. В вопросах церемониала и галантности Людовик XV всегда обращался к памяти Людовика XIV. В сущности, традиции придворной учтивости коренились еще глубже: они тянулись со времен Генриха IV.

Итак, король предложил Андреа руку, она коснулась кончиками пылающих пальцев королевской перчатки, и оба продолжили путь к павильону, где, как доложили королю, он найдет дофину в обществе архитектора и старшего садовника.

Мы можем засвидетельствовать, что Людовик XV, который, вообще говоря, не особенно любил ходить пешком, выбрал, идя с Андреа в Малый Трианон, самый длинный путь. Следовавшие за ним гвардейцы заметили его ошибку и посетовали на нее, потому что одеты они были легко, а погода портилась.

Они пришли слишком поздно и уже не застали дофины там, где рассчитывали ее найти. Мария-Антуанетта только что ушла, дабы не заставлять ждать дофина, который любил ужинать между шестью и семью часами.

Итак, ее королевское высочество вернулось вовремя; дофин, весьма пунктуальный, уже ждал ее на пороге гостиной, чтобы, как только появится метрдотель, поскорее идти к столу; дофина сбросила накидку на руки камеристки, непринужденно взяла дофина под руку и увлекла его в столовую.

Там для двух прославленных амфитрионов был накрыт стол.

Оба занимали середину его, а место в голове пустовало: с тех пор, как несколько раз к ним неожиданно нагрянул король, это место никогда не занимали, даже в тех случаях, когда за столом собиралось много сотрапезников.

Значительное место в голове стола занимал прибор короля и его погребец, но метрдотель, не рассчитывавший на то, что его величество пожалует к ужину, устроил именно здесь свою штаб-квартиру.

Позади стула дофины, на расстоянии, достаточном для того, чтобы слуги могли проходить, расположилась г-жа де Ноайль, прямая, как палка, но пытавшаяся по случаю ужина придать своему лицу приветливое выражение.

Рядом с г-жой де Ноайль поместились другие дамы, которым их положение при дворе давало право или честь присутствовать при ужине их королевских высочеств.

Трижды в неделю г-жа де Ноайль ужинала за одним столом с дофином и дофиной. В те дни, когда она не разделяла с ними ужин, она избегала присутствовать при трапезе: это был ее способ протеста против исключения четырех дней из числа семи дней недели.

Напротив герцогини де Ноайль, заслужившей у дофины прозвище г-жа Этикет, расположился на таком же, как она, возвышении герцог де Ришелье.

Он также был строжайшим блюстителем этикета, однако его приверженность правилам оставалась незаметной для окружающих: она скрывалась за самой безупречной непринужденностью, а подчас и за весьма тонким зубоскальством.

Вследствие столь разительного несходства между первым камергером и первой статс-дамой ее королевского высочества беседа, то и дело замиравшая по вине герцогини де Ноайль, возобновлялась благодаря герцогу де Ришелье.

Маршал побывал при всех европейских дворах и повсюду позаимствовал те изысканные манеры, какие были сродни его натуре, а потому, обладая изумительным тактом и чувством приличия, он знал решительно все анекдоты, какие можно было рассказывать и за столом у юных инфант, и на ужине в узком кругу у г-жи Дюбарри.

В этот вечер он приметил, что дофина ест с аппетитом, а дофин уплетает за обе щеки. Поэтому он предположил, что они не станут прерывать разговора, а значит, за ближайший час можно заставить г-жу де Ноайль пройти еще на земле через все муки чистилища.

Он пустился рассуждать о философии и о театре, двух материях, донельзя ненавистных досточтимой герцогине.

Итак, он поведал сюжет одной из последних филантропических причуд фернейского философа, как называли уже в то время автора «Генриады»; когда же он заметил, что герцогиня изнемогает, он переменил тему и принялся, насколько позволял его ранг камергера, разбирать по косточкам королевских актрис, каковым от него изрядно досталось.

Дофина любила искусство, особенно театр; она подобрала полный костюм Клитемнестры для м-ль Рокур;[33]Рокур, Франсуаза (1756–1815) — французская актриса. посему она не просто снисходительно, но и с удовольствием слушала г-на де Ришелье.

И тут бедная статс-дама, вопреки этикету, заерзала на своем возвышении, принялась трубно сморкаться и трясти своей почтенной головой, не заботясь о том, что при каждом ее движении вокруг ее лба подымается облако пудры, подобно снеговой туче, обволакивающей вершину Монблана при каждом порыве ветра.

Но мало было позабавить дофину — надо было еще угодить дофину. И Ришелье оставил в покое театр, к которому наследник французской короны никогда не питал особой симпатии, и обратился к гуманизму и философии. Об англичанах он рассуждал с тем жаром, какой присущ Руссо, когда он с живительной энергией обращается к личности Эдварда Бомстона[34]Персонаж «Новой Элоизы», состоящий в переписке с героем книги — Сен-Пре..

Между прочим, г-жа де Ноайль равно ненавидела и англичан, и философов.

Новые идеи были для нее утомительны, а утомление нарушало весь ход ее мыслей. Г-жа де Ноайль чувствовала в себе призвание быть охранительницей; на новые идеи она рычала, как собака на чужака.

В своей игре Ришелье преследовал двойную цель: терзал г-жу Этикет, чем доставлял живейшее удовольствие дофине, и то и дело вворачивал какое-нибудь благородное и поучительное изречение, какую-нибудь математическую аксиому, которую с радостью ловил дофин, большой любитель точных наук.

Итак, он превосходно нес обязанности царедворца, а сам то и дело озирался, ища, но не находя кого-то, кто, по его расчетам, должен был присутствовать здесь; внезапно крик, доносившийся с низу лестницы, гулко отдался под сводом залы, этот крик подхватили два других голоса — первый на площадке, второй на самой лестнице.

Король!

При этом магическом слове г-жа де Ноайль поднялась, словно стальная пружина подбросила ее со скамьи. Ришелье встал медленно, привычно, дофин поспешно утер рот салфеткой и также вскочил и обернулся к двери.

А дофина устремилась к лестнице, чтобы поскорее встретить короля и приветствовать его в качестве хозяйки дома.