Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
133. СУД

Фриц был прав, гости Бальзамо явно прибыли на улицу Сен-Клод не с миролюбивыми намерениями, и вид у них был не слишком благожелательный.

Пятеро верховых сопровождали дорожную карету, в которой приехали пятеро мастеров лож; пятеро мужчин, вооруженных до зубов, угрюмых и надменных, заперли ворота и встали около них караулом, всем своим видом показывая, что намерены дожидаться своих господ.

Кучер и двое лакеев, сидевшие на облучке, прятали под плащами охотничьи кинжалы и мушкеты. Все это куда больше смахивало на военную экспедицию, чем на визит.

Это ночное вторжение грозных гостей, узнанных Фрицем, этот захват дома чуть не приступом пробудили у немца опасения. Увидев в глазок столь многочисленный эскорт и догадавшись, что он вооружен, Фриц поначалу отказался всех впустить, однако показанный ему знак, неопровержимое доказательство права прибывших требовать послушания, вынудил его прекратить сопротивление. Захватив крепость, пришельцы тотчас же, как опытные военачальники, расставили посты у каждого выхода из дома, не пробуя даже скрыть свои враждебные намерения.

Мнимые слуги во дворе и в проходах, мастера лож в гостиной — все это, по мнению Фрица, не сулило ничего хорошего; вот почему он так настойчиво обрывал сонетку.

Бальзамо, ничуть не удивленный, без всяких приготовлений вошел в гостиную, где Фриц зажег все свечи, что он делал всякий раз, когда кто-нибудь являлся с визитом.

Бальзамо увидел пятерых гостей, сидящих в креслах, но ни один из них не встал при его появлении.

Тогда он, хозяин дома, обвел всех взглядом и вежливо поклонился.

Только после этого они поднялись и чинно ответили на его поклон.

Бальзамо уселся в кресло, стоящее напротив кресел гостей, не обращая внимания или делая вид, будто не обратил внимания на то, как странно расположились визитеры. Пять их кресел образовывали полукруг, подобно тому, как ставились кресла в античных трибуналах: в центре — председательствующий, возвышающийся над двумя заседателями, кресло же Бальзамо стояло напротив кресла председательствующего, иными словами, он занял место, которое предназначалось обвиняемому в суде комиций и в преторском суде.

Бальзамо не начинал разговора, как сделал бы при других обстоятельствах: он смотрел, ничего не видя, все еще находясь в состоянии мучительной сонливости, охватившей его после перенесенного потрясения.

— Как вижу, ты нас понял, брат, — обратился к нему председательствующий, то есть тот, кто занимал центральное кресло. — Однако ты задержался с приходом, и мы уже решили справиться, не следует ли поискать тебя.

— Не понимаю, — отвечал Бальзамо.

— А я думал, что ты все понял, заняв место обвиняемого.

— Обвиняемого? — чуть слышно переспросил Бальзамо и пожал плечами. — Ничего не понимаю.

— Мы поможем тебе понять, и это будет нетрудно, судя по твоей бледности, погасшему взгляду и дрожащему голосу… Да ты не слушаешь!

— Нет, слушаю, — ответил Бальзамо и потряс головой, словно прогоняя неотвязные мысли.

— Брат, ты помнишь, — продолжал председательствующий, — что в одном из последних донесений верховный комитет сообщил тебе об измене, задуманной одним из главных столпов братства?

— Возможно… да… не стану отрицать…

— Твой ответ свидетельствует, что совесть твоя нечиста, что ты в смятении. Возьми себя в руки, приободрись. Отвечай ясно и четко, как и следует в твоем безвыходном положении. Отвечай мне со всей достоверностью, которая смогла бы нас убедить, потому что мы пришли сюда без предубеждений и ненависти. Мы олицетворяем закон, а закон говорит только после того, как судья все выслушает.

Бальзамо молчал.

— Бальзамо, я вновь обращаюсь к тебе. Воспринимай это как предупреждение, каким обмениваются противники, прежде чем вступить в бой. Я буду вести бой законным, но всемогущим оружием. Защищайся.

Заседатели, видя безразличие и спокойствие Бальзамо, не без удивления переглянулись и посмотрели на председательствующего.

— Бальзамо, ты меня слышишь? — спросил тот.

Бальзамо кивнул.

— Я обращаюсь к тебе как прямодушный и благожелательный брат, дабы подготовить твой разум и дать тебе понять цель моего допроса. Ты предупрежден. Защищайся — я начинаю.

После этого предупреждения председательствующий сообщил, что братство направило в Париж пятерых своих членов для надзора за действиями человека, обвиненного в измене.

— Наши выводы исключают ошибку. Мы делаем их, и ты сам это знаешь, лишь по донесениям преданных агентов, либо на основании верных следов и улик, либо по неопровержимым приметам и знакам среди тех тайных сочетаний, которые природа открыла пока только нам. У одного из нас было видение, связанное с тобой, а нам известно, что он никогда не ошибается. Мы приняли меры предосторожности и стали за тобой следить.

Бальзамо слушал, не выказывая ни малейшего беспокойства, неясно было даже, понимает ли он, о чем ему говорят. Председательствующий продолжал:

— Следить за таким человеком, как ты, было непросто: ты всюду вхож, твоя миссия — бывать везде, где обосновались наши враги, где они имеют хоть какую-то власть. Братство предоставило в твое распоряжение все естественные средства, а они безграничны, дабы ты способствовал торжеству нашего дела. Мы долго пребывали в сомнениях, наблюдая, как тебя навещают наши враги вроде Ришелье, Дюбарри или Рогана. К тому же речь, произнесенная тобой на последнем собрании на улице Платриер, речь, полная обычных твоих парадоксов, уверила нас, что ты играешь роль, водясь с этой неисправимой породой и потворствуя ей, хотя ее следует стереть с лица земли. Какое-то время мы уважали твое таинственное поведение, надеясь на благоприятный результат, но наконец наступило отрезвление.

Бальзамо был все так же безучастен и неподвижен, и председательствующий начал терять терпение.

— Три дня назад, — объявил он, — были получены у короля пять именных указов. Их испросил господин де Сартин. Как только они были подписаны, в них поставили фамилии, и в тот же день они были предъявлены пятерым нашим главным агентам в Париже, самым верным и самым преданным братьям. Все пятеро были арестованы и препровождены — двое в Бастилию, где их посадили в секретнейшие одиночки, двое в Венсеннский замок, в каменные мешки, а один в Бисетр, в самую страшную камеру. Тебе известно об их аресте?

— Нет, — ответил Бальзамо.

— Это крайне странно при твоих отношениях с самыми могущественными людьми королевства, что отнюдь не тайна для нас. Но вот что куда страннее.

Бальзамо слушал.

— Господину де Сартину, чтобы иметь возможность арестовать этих пятерых преданных наших друзей, нужно было иметь перед глазами ту единственную запись, где перечислены их имена. Эта запись в тысяча семьсот шестьдесят девятом году была послана тебе высшим советом, и именно ты должен был принимать новых членов и немедленно давать им ту степень, какую присваивал им высший совет.

Бальзамо жестом показал, что он ничего не помнит.

— Что ж, я освежу твою память. Эти пять человек были обозначены пятью арабскими буквами, а буквам в пересланной тебе записке соответствовали имена и шифры новых братьев.

— Пусть так, — бросил Бальзамо.

— Ты признаешь?

— Все, что вам угодно.

Председательствующий взглянул на заседателей, дабы они приняли признание к сведению.

— Ну так вот, — продолжал он, — в этой же записке, единственной — ты слышишь? — которая могла выдать братьев, было и шестое имя. Ты помнишь его?

Бальзамо не отвечал.

— Это имя — граф Феникс.

— Верно, — согласился Бальзамо.

— Почему же тогда фамилии пятерых братьев оказались в именных указах, а твое произносится с почтением и ласкательством при дворе и в приемных министров? Если наши братья заслуживают тюрьмы, ты тоже заслужил ее. Что ты ответишь на это?

— Ничего.

— Я предвижу твои оправдания. Ты можешь сказать, что полиция, исходя из своих возможностей, взяла тех братьев, чьи имена безвестны, тогда как к твоему имени, имени посла, человека могущественного, она вынуждена относиться с почтением. Ты даже скажешь, что она не посмела заподозрить тебя.

— Ничего подобного я не собираюсь говорить.

— Ты сохранил гордыню, хоть и утратил честь. Эти имена полиция могла узнать, лишь прочитав конфиденциальную записку, которую направил тебе верховный совет, и вот как она ее прочитала… Ты положил ее в шкатулку. Так?

Однажды из твоего дома вышла женщина с этой шкатулкой. Ее заметили наши агенты, следившие за домом и проследовавшие за нею до самого особняка начальника полиции в Сен-Жерменском предместье. Мы могли бы предотвратить беду в самом зародыше, остановив эту женщину и забрав у нее шкатулку, и тогда нам ничто бы не угрожало. Но мы подчинились статьям устава, требующим уважать тайные способы, с помощью которых отдельные собратья стараются служить делу, даже когда такие способы выглядят как измена или опрометчивость.

Бальзамо, похоже, подтвердил это высказывание жестом, но столь неявным, что, не сиди он до того совершенно недвижно, это его движение осталось бы незамеченным.

— Женщина прошла к начальнику полиции, — продолжал председательствующий, — вручила ему ларец, и все открылось. Так было дело?

— Совершенно верно.

Председательствующий встал.

— Кто же эта женщина? — воскликнул он. — Прекрасная, пылкая, преданная тебе душой и телом, нежно влюбленная в тебя, столь же умная, хитрая, изворотливая, как те ангелы тьмы, что помогают человеку преуспеть во зле. Это Лоренца Феличани, твоя жена, Бальзамо!

Из груди Бальзамо вырвался хриплый стон отчаяния.

— Ты изобличен, — промолвил президент.

— Завершайте же, — сказал Бальзамо.

— Нет, я еще далеко не закончил. Спустя четверть часа после нее во дворец начальника полиции вошел ты. Она посеяла предательство, ты пришел пожинать награду. Она, твоя верная раба, взяла на себя совершение преступления, ты же явился изящно завершить постыдное дело. Лоренца вышла одна. Ты, разумеется, отступился от нее, не хотел подвергаться опасности, сопровождая ее, ты вышел, торжествуя, с госпожой Дюбарри, вызванной туда, чтобы услышать сведения, которые ты решил продать… Ты взошел в карету с этой потаскухой, словно корабельщик на корабль с блудницей Марией Египетской[111]Мария Египетская — по христианским преданиям, блудница, отправившаяся с паломниками из Александрии в Иерусалим и расплачивавшаяся с корабельщиками своим телом. В Иерусалиме после явившегося ей знамения раскаялась и стала отшельницей., ты оставил погубившие нас записи у господина де Сартина, но унес с собой шкатулку, потому что ее отсутствие разоблачило бы тебя перед нами. Но, по счастью, мы все видели! Когда нужно, Господь проливает для нас свет…

Бальзамо молча наклонил голову.

— А вот теперь я могу закончить. Братству были названы два преступника: женщина, твоя пособница, которая, хотя, возможно, неумышленно, нанесла вред нашему делу, раскрыв одну из наших тайн, а второй — ты, мастер, великий копт, луч света, трусливо спрятавшийся за спину этой женщины, чтобы предательство твое не стало явным.

Бальзамо медленно поднял бледное лицо и вперил в судей взгляд, вспыхнувший пламенем, что разгоралось в его груди с начала допроса.

— Почему вы обвиняете эту женщину? — спросил он.

— О, мы знаем, что ты попытаешься защитить ее, знаем, что ты любишь, обожествляешь ее, что она тебе дороже всего на свете. Нам известно, что она — сокровищница твоего знания, счастья, удачи, что для тебя она орудие, куда более драгоценное, чем весь мир.

— Значит, знаете? — сказал Бальзамо.

— Да, знаем и потому нанесем тебе удар через нее.

— Завершайте же.

Председательствующий поднялся.

— Оглашаю приговор. Жозеф Бальзамо — предатель, он нарушил клятвы, но его знание беспредельно и полезно нашему братству. Бальзамо должен жить ради торжества дела, которое он предал, он принадлежит братьям, хоть и отступился от них.

— Ах, вот как! — мрачно и ожесточенно бросил Бальзамо.

— Вечное заключение оградит наше общество от новых его вероломств и в то же время позволит братству получить все те выгоды, каких оно вправе ожидать от каждого из своих сочленов. Лоренца же Феличани приговаривается к суровой каре…

— Подождите, — невозмутимо спокойным голосом произнес Бальзамо. — Вы забыли, что я не воспользовался своим правом на защиту. Обвиняемый должен быть выслушан, прежде чем будет произнесен приговор… Мне достаточно будет одного-единственного слова, одного-единственного документа. Подождите минуту, я принесу обещанное доказательство.

Судьи стали совещаться.

— А, вы боитесь, что я покончу с собой? — с горькой улыбкой промолвил Бальзамо. — Если бы я захотел, то давно бы уже это сделал. Мне достаточно открыть мой перстень, чтобы разом покончить со всеми вами. Боитесь, что я сбегу? Если угодно, сопровождайте меня.

— Иди! — разрешил председательствующий.

С минуту Бальзамо отсутствовал, затем на лестнице послышались его тяжелые шаги, и вот он вошел.

На плече он нес остывшее, окоченевшее тело Лоренцы, и белая ее рука свисала над полом.

— Вот женщина, которую я обожал, женщина, которая была моим сокровищем, моим единственным благом, всей моей жизнью, женщина, которая, как вы утверждаете, совершила предательство… Возьмите ее! — вскричал он и тихо добавил: — Бог покарал ее, не дожидаясь вас, господа.

Мгновенным, словно молния, движением он снял труп с плеча и бросил его на ковер, к великому ужасу всех судей, чьих ног коснулись безжизненные волосы и руки покойной; в свете лампы они увидели разверстую багровую рану, пересекающую беломраморную шею.

— А теперь выносите приговор, — сказал Бальзамо.

У потрясенных судей вырвался крик; охваченные леденящим страхом, они вскочили и опрометью бросились прочь. Вскоре со двора послышалось ржание и цокот копыт, заскрипели петли ворот, и вновь в доме воцарилась торжественная тишина, сопутствующая смерти и отчаянию.