Онлайн чтение книги Хаски и его Учитель Белый Кот The Husky And His White Cat Shizun
Глава 98 - Учитель, пожалуйста, позаботься обо мне

ТОМ II «К одной цели»

同归 tóngguī тунгуй «к одной цели»

Вторая часть идиомы (начало в названии 1 тома):

殊途同归 shūtú tóngguī шуту тунгуй «разными дорогами к одной цели» — к одной цели можно прийти разными дорогами; вместе идти к одному, но разными дорогами.

Глава 98. Учитель, пожалуйста, позаботься обо мне[1]

[1] 你理理我 Nǐ lǐ lǐ wǒ ни лили во — дословно «наставь меня на правильный путь», также можно трактовать, как «обрати на меня внимание» и «сбереги меня».

Среди множества вершин Пика Сышэн есть одна с довольно забавным названием — гора Ааа.

Когда речь заходила о происхождении названия, ученики высказывали разные предположения, самое популярное из которых основано на крутости ее склона. По этой версии, последнее, что кричали падающие с этой горы люди, было то самое «Ааа».

Но Мо Жань точно знал, что это неправда.

Даже обезьянам было сложно взобраться на пронзающую облака и круглый год покрытую снегом вершину. Когда на Пике Сышэн кто-то умирал, на время подготовки к похоронам гроб с телом оставляли в прощальном зале на вершине горы Ааа.

В своей прошлой жизни Мо Жань был здесь только один раз.

События того времени мало чем отличались от происходящего сейчас. Кровопролитное сражение, последовавшее за закрытием Адского разлома, унесло бесчисленное количество жизней. Жизнь Ши Мэя была лишь одной из них.

Мо Жань не хотел принимать эту правду. Опустившись на колени рядом с ледяным гробом, он смотрел на все еще выглядящего слишком живым человека внутри. Тогда Мо Жань просто стоял в ледяном зале на коленях в течение многих дней…

— Причина, почему я назвал эту гору «Ааа», в том, что в тот год умер твой отец, — в прошлой жизни Сюэ Чжэнъюн сказал ему это в том скованном морозом ледяном склепе. — Старший брат был всей моей семьей. Мы вдвоем создавали Пик Сышэн. Рука об руку мы трудились, чтобы заложить основы будущего процветания. Однако твой отец… он, как и ты, был очень своевольным человеком. Не мог он пребывать в праздности больше пары дней. Мирная жизнь быстро надоела ему, и мой брат опять выступил против злых духов. Потеряв в том бою свои духовные силы, он просто ушел.

В Зале Шуантянь[2] было очень холодно. Сюэ Чжэнъюн вытащил из-за пояса бурдюк с гаоляновой водкой. Сделав глоток, он протянул его Мо Жаню.

[2] 霜天殿 Shuāngtiān Шуантянь — «заиндевелые небеса».

— Давай, выпей немного. Только тете своей не говори.

Мо Жань даже с места не сдвинулся.

Сюэ Чжэнъюн вздохнул и продолжил:

— Эта гора называется Ааа, потому что в тот день мне тоже казалось, что у меня вырвали сердце. Я знаю, что за невыразимые душевные страдания испытываешь ты сейчас. Когда я стоял тут над телом твоего отца, тоска раздирала меня изнутри. Тогда я решил излить свое горе, плакать и скорбеть, кричать и выть во весь голос. Ааа! Так я и назвал эту гору.

Он искоса глянул на Мо Жаня и похлопал его по плечу.

— Твой дядя прочел не так уж много умных книг, но ему известно, что человеческая жизнь подобна росе. Мгновение, и даже тени ее не найти. Все, что ты можешь, это идти вперед и верить, что в следующей жизни вам суждено вновь стать братьями по оружию.

Мо Жань медленно закрыл глаза. Сюэ Чжэнъюн продолжил:

— Примирись с утратой и прочие слова утешения — все это пустая болтовня. Хочешь плакать — плачь сейчас. Хочешь побыть с ним наедине — оставайся. Только, пожалуйста, не забывай есть рис и пить воду. Пошли со мной в Зал Мэнпо. После того, как ты поешь, можешь стоять здесь на коленях сколько пожелаешь, я не буду тебя отговаривать.

В холодном и безмолвном ледяном зале только ветер играл белым шелком занавесок. С тихим шелестом они касались его лба, словно чьи-то холодные пальцы.

Мо Жань медленно открыл глаза.

Сейчас все выглядело почти так же, как в его воспоминаниях. Перед ним был точно такой же ледяной гроб, отлитый изо льда и снега горного хребта Куньлунь, сияющий и изысканный, как белый жемчуг, опутанный нитями застывшего на морозе шелка.

Только человеком, что лежал в нем, был Чу Ваньнин.

Мо Жань мог болтать что угодно, но он никогда даже мысли не допускал, что в этой жизни, в день, когда расколются Небеса, умрет Чу Ваньнин.

Он оказался застигнут врасплох и совсем не готов.

Теперь, когда перед его глазами было это ледяное тело, вопреки ожиданиям, он почти ничего не почувствовал. Не было радости от смерти врага, и горя от потери учителя тоже не было.

Мо Жань недоверчиво уставился на Чу Ваньнина и очень-очень долго не мог отвести от него взгляд. Лицо Учителя стало более худым и строгим в сравнении с тем, каким оно было при жизни. Теперь его в самом деле покрывал слой инея. Заиндевелые, плотно смеженные ресницы, посиневшие губы, почти прозрачная кожа. Под ней он смог рассмотреть даже бледно-голубые вены, похожие на едва различимые трещины на белоснежном фарфоре.

Как так вышло, что именно этот человек ушел?

Мо Жань протянул руку и робко дотронулся до щеки Чу Ваньнина. Такая холодная.

Он опустил руку вниз, к горлу. Приложил пальцы к сонной артерии. Нет пульса.

Еще раз. И еще раз.

Затем Мо Жань схватил его за руку и крепко стиснул кисть. Фаланги пальцев окоченели, и кожа оказалась неожиданно грубой.

Так странно, что у Чу Ваньнина были такие мозолистые пальцы, но ладони его всегда были такими нежными и гладкими. Мо Жань не мог оторваться от тела учителя и теперь внимательно рассматривал каждый шрам, каждый раскрывшийся от мороза рубец. Хотя все раны были промыты и очищены, на них никогда больше не нарастет плоть, они никогда не затянутся.

Он вспомнил слова Сюэ Мэна:

«Ты был без сознания, и ему пришлось нести тебя на себе. У него не осталось духовных сил, и он ничем не отличался от простых смертных. Учитель не мог использовать техники, не мог даже кричать, но тащил тебя на спине, шаг за шагом по лестнице на вершину Пика Сышэн…»

Он не мог идти, а упав, уже не смог подняться. Ему оставалось только ползти, таща его на себе. Все пальцы на его руках были стерты в кровь.

Так он нес его домой.

Сердце Мо Жаня забилось сильнее.

— Неужели ты тащил меня домой на себе? — пробормотал он.

— …

— Чу Ваньнин, ты в самом деле...

— …

Мо Жань на полном серьезе обратился к человеку, лежащему в гробу:

— Если кивнешь, я тебе поверю, — он говорил уверенно и спокойно, как будто был абсолютно уверен, что этот человек в самом деле сейчас проснется и ответит ему. — Чу Ваньнин, бля, просто кивни головой! И я сразу же тебе поверю! Я не ненавижу тебя, я… я, блять, просто кивни, ладно?

Но бледный Чу Ваньнин просто лежал со скучающим выражением на замерзшем лице. Как будто ему было все равно, что Мо Жань любил или ненавидел. Сам-то он с чистой совестью отправился в иной мир, оставив других страдать в этом беспокойном мире.

Не только в жизни, но и в смерти этот человек не умел вызывать сочувствие, порождая в душе Мо Жаня только гнев и раздражение.

Мо Жань вдруг усмехнулся:

— Конечно. Когда это ты меня слушал?

Он посмотрел на Чу Ваньнина и вдруг понял, как глупо сейчас выглядит.

Он столько лет взращивал в себе ненависть к своему учителю потому, что тот не любил его, потому, что не спас Ши Мэя.

Долгие годы эта ненависть была его верным спутником, но настал тот день, когда кто-то сказал:

«Чу Ваньнин ушел, чтобы спасти тебя! Он боялся, что утащит тебя за собой на тот свет…»

Кто-то сказал ему:

«Тот удар был двойным, и вы оба получили совершенно одинаковые повреждения».

Он был так истощен, что не мог защитить даже себя, но...

Хорошо, просто прекрасно! Идеальный Чу Ваньнин как всегда все сделал правильно! Но что насчет него?

Все это время он жил, не зная ничего, как последний дурак пребывал в блаженном неведении, словно шут, строил из себя невесть что, вынашивая планы мести. Годами скалил клыки, разрывал свое сердце и наполнял душу ненавистью.

Это все чушь собачья?

Если недоразумение разрешается быстро, его можно сравнить с грязью, попавшей в заживающую рану. Лучше и быть не может, ведь ее вовремя найдут, промоют и снова наложат повязку с лекарством.

Совсем другое дело, если недоразумение затянется на десять или двадцать лет. Попав в эту сеть лжи, человек будет пестовать свою ненависть годами, возможно, даже положив на это всю свою жизнь.

Эти черные чувства постепенно покроются струпьями, обрастут плотью, станут частью тела.

И вдруг кто-то придет и скажет:

«Все не так! Все это просто недоразумение!»

И что с этим всем делать? Эта грязь годами жила под его кожей, вросла в плоть и впиталась в кровь.

Чтобы что-то исправить и избавиться от этой вросшей в него грязи, теперь нужно содрать кожу и разорвать здоровую плоть.

Ошибка, длящаяся год, — это только недоразумение.

Ошибка, длящаяся десять лет, перерождается в месть.

Ошибка длиной в жизнь, от рождения до смерти, — это судьба.

Для них двоих она была слишком уж незавидной.

Ворота Зала Шуантянь медленно распахнулись.

Точь-в-точь как и в прошлой жизни вошел Сюэ Чжэнъюн с наполненным водкой бурдюком в руке. Тяжелой походкой он прошел через зал и сел на пол рядом с Мо Жанем.

— Мне сказали, что ты пошел сюда. Твой дядя решил составить тебе компанию, — красные глаза Сюэ Чжэнъюна лучше любых слов говорили о том, что он совсем недавно плакал. — Также я хотел составить компанию и ему.

Мо Жань не мог говорить. Сюэ Чжэнъюн молча открыл флягу и сделал несколько больших глотков. Он остановился и принялся ожесточенно тереть рот, а потом все лицо, прежде чем натянуто хохотнуть:

— Раньше, когда Юйхэн видел, что я пью, он всегда выглядел расстроенным, а теперь… эх, все кончено, не стоит говорить об этом. Что было, то прошло. Я не считаю свои года, но одного за другим я провожаю старых друзей… Жань-эр, сынок, можешь ли ты понять, что это за чувство?

— …

Мо Жань опустил глаза.

В прошлой жизни Сюэ Чжэнъюн тоже задавал ему этот вопрос.

Тогда он только потерял Ши Мэя — самого близкого для него человека. Разве могла его взволновать смерть других людей? Он не понимал и не хотел понимать. Однако сейчас, как он мог не понять?

До того, как возродиться, он остался совсем один в огромном Дворце Ушань.

Как-то раз ему приснились прежние времена, когда он был учеником старейшины Юйхэна, и он проснулся с твердым намерением посетить свою старую комнату в общежитии. Толкнув дверь, Мо Вэйюй вошел в маленькое скромно обставленное жилище. Здесь очень давно не убирали, и все уже покрылось слоем пыли.

Взгляд упал на маленькую жаровню, когда-то брошенную кем-то на пол. Он поднял ее, подержал в руках и автоматически захотел поставить на место.

Эти годы так быстро пролетели… Сейчас же он, на мгновение потеряв почву под ногами, стоял посреди комнаты с маленькой жаровней в руках.

— Эта жаровня, где она стояла?

Он не мог вспомнить.

Хищный взгляд скользнул по людям, съежившимся за его спиной. Лица их были смазаны и размыты. Он не знал, кто они, и не смог бы назвать ни одного имени[3].

[3] От переводчика: «не смог отличить Чжань Сана 三谁 от Ли Сы 李四» — обычно используются как имена для неизвестного человека; входят в серию из трех «типичных» имен: 张三, 李四, 王 五, что-то вроде нашего Иванов Иван Иваныч и Петр Петрович Петров.

Естественно, эти люди не знали, куда их Император в молодости привык ставить жаровню.

— Эта жаровня, где она стояла?

Он не мог это вспомнить. А люди, которые помнили, были мертвы, давно обратившись в прах.

Поэтому как мог Мо Жань не понять чувства Сюэ Чжэнъюна?

— Иногда я вдруг вспоминаю какую-нибудь шутку из своей юности и, забываясь, произношу ее вслух. А потом осознаю, что рядом не осталось никого, кто смог бы понять ее.

Сюэ Чжэнъюн опять сделал глоток из фляги, потом опустил голову и рассмеялся:

— Твой батя, мои братья по оружию… твой учитель… эх!..

Его речь струилась безудержно, как горный поток:

— Жань-эр, сынок, а ты знаешь, почему этот пик называется «Ааа»?

Мо Жань знал, что не стоит этого говорить, но все его чувства были в слишком сильном смятении, и он не хотел снова слушать рассказ Сюэ Чжэнъюна о смерти отца, поэтому просто ответил:

— Знаю. Дядя приходил сюда и плакал в голос.

— А, — ошеломленный Сюэ Чжэнъюн моргнул. Потом, видимо что-то поняв, подмигнул, от чего стали видны слезинки, затаившиеся в морщинках в уголках глаз. — Твоя тетя тебе рассказала?

— Да.

Сюэ Чжэнъюн, старательно утерев слезы, глубоко вздохнул и сказал:

— Хорошо, хорошо. Тогда ты понимаешь, что дядя хотел сказать тебе. Нельзя все держать в себе. Ничего страшного, если дашь волю слезам. В жизни бывают люди, которых мужчина должен оплакать. Это не стыдно.

Мо Жань никогда не рыдал в голос. Возможно потому, что он прожил две жизни, его сердце стало тверже железа. По сравнению с душераздирающей болью, которую он испытал, потеряв Ши Мэя, сейчас внутри него был полный штиль. Он был так спокоен, что даже испугался собственного оцепенения. Ему самому было странно, почему он до сих пор так холоден.

Посидев еще немного, Сюэ Чжэнъюн сделал еще один глоток и встал. Может, у него занемели ноги от долгого стояния на коленях, или его дядя слишком много выпил, но он пошатнулся.

Ухватившись своей большой рукой за плечо Мо Жаня, он сказал:

— Хотя трещина в Небесах была закрыта, нам все еще нужно выяснить, кто стоит за всем. Вряд ли этим все закончится. Вполне возможно, что впереди нас ждет новая великая битва. Жань-эр, тебе все же нужно спуститься с горы, чтобы поесть. Не мори себя голодом.

Договорив, он повернулся и покинул Зал.

Уже наступила глубокая ночь. Шуантянь освещал лишь одинокий серп луны. Сюэ Чжэнъюн, притоптывая ногами никогда не таящий снег, сделал большой глоток водки из своего бурдюка и голосом, подобным старому разбитому гонгу, затянул старую песню провинции Сычуань:

— Поминая старых друзей, я сам и как неприкаянная душа, только выпив, могу почувствовать счастье вновь. В детстве под деревом лавра зарыли вино, скрестили бокалы, в морщинах лицо, седина на висках. С рассветом растаял сон, где вместе идем далеко, оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман. В мире прожить бы тот век, что отмерили мне Небеса, с милыми сердцу людьми вновь хмельную чашу деля.

Финал битвы в этой жизни оказался иным. Тогда в гробу лежал Ши Мэй, сейчас — Чу Ваньнин, поэтому Сюэ Чжэнъюн скорбел куда сильней, и песня его была совсем иной.

Мо Жань стоял, прислонившись спиной к открытой двери прощального зала. Он слушал этот хриплый голос, полный сдерживаемых рыданий. Скорбь этого мужественного человека была так глубока. Песня, подобно стервятнику, взмыла высоко в небо, и теперь постепенно удалялась, пока окончательно не затихла вдали, поглощенная завыванием метели.

Граница неба и земли стерлась, месяц скрылся за облаками, свет померк и растаял в темноте, и только лишь одна фраза словно застыла в морозном воздухе: «оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман… оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман...»

Мо Жань и сам не знал, сколько еще прошло времени, прежде чем он медленно побрел прочь от Зала Шуантянь.

Дядя был совершенно прав. Хотя сейчас им удалось закрыть адский разлом, на этом дело не кончится. Чу Ваньнин умер, и теперь им нужно учиться справляться своими силами.

Когда он дошел до обеденного зала, то там уже никого не было, кроме старой женщины, готовившей ночной перекус. Мо Жань попросил чашу чунцинской лапши и, забившись в дальний угол, присел поесть. Лапша была горячая и острая, и он, жадно давясь, глотал ее. Острый аромат приправ рассеялся по всему залу. Густой горячий воздух и полумрак погрузили Зал Мэнпо в мутную дымку.

Почему-то в этот момент Мо Жань вспомнил, как глупо вел себя в прошлой жизни после смерти Ши Мэя. Как капризный ребенок, он три дня и три ночи отказывался от еды. В конце концов, его убедили покинуть Зал Шуантянь и спуститься, чтобы поесть. Войдя на кухню, он увидел спину хлопотавшего у плиты Чу Ваньнина, который неловкими и неуклюжими движениями раскатывал тесто. Рядом с ним на столе стояли чаши с мясной начинкой, мукой и водой. А также безукоризненно ровный ряд слепленных пельменей.

Бах!

Все, что стояло на длинном узком столе, было вмиг сметено. Этот звук, наполненный вырвавшейся наружу злостью, пришел из его прошлого. Сейчас он заставил Мо Жаня отложить в сторону палочки для еды.

Тогда Мо Жань искренне полагал, что Чу Ваньнин насмехается над ним и хочет уколоть побольнее. Только сейчас он осознал, что, возможно, тогда Чу Ваньнин и правда хотел сварить чашу с пельмешками для него вместо умершего Ши Мэя.

— Что это за чушь? Пытаетесь подражать ему? Думаете, сможете приготовить это так же хорошо, как он? Ши Мэй мертв, теперь вы счастливы? Вы не остановитесь, пока не загоните всех своих учеников в гроб или не сведете их с ума? Только тогда вы будете довольны?! Чу Ваньнин! В этом мире никто больше не сможет приготовить пельмешки так, как он! Сколько бы не пытались, вы никогда не сможете его заменить!

Теперь каждое слово, сказанное тогда, пронзало сердце.

Мо Жань не хотел больше думать об этом. Он просто хотел доесть свою лапшу.

Но разве он мог управлять этим? Воспоминания не желали отпускать его.

Как никогда ясно Мо Жань вспомнил лицо Чу Ваньнина, на котором тогда не отразилось ни радости, ни печали. Та сцена, вплоть до малейшей мелочи, до мельчайшей детали, встала у него перед глазами.

Он вспомнил муку на его щеке и слегка дрожащие кончики пальцев.

Вспомнил, как аккуратные, пухлые, белоснежные пельмешки рассыпались по полу.

Вспомнил, как Чу Ваньнин опустил взгляд и нагнулся, чтобы медленно, один за другим, собрать их с пола, а потом выбросить в мусор.

Выбросить своими руками.

Мо Жань судорожно перемешал лапшу в чашке.

Он съел не больше половины, но у него пропал аппетит. Отодвинув чашу, юноша бросился вон из этого места, которое сводило его с ума. Он бежал, не разбирая дороги, через весь Пик Сышэн, как будто пытаясь оставить позади все эти упущенные годы, все недоразумения и допущенные им ошибки. Сейчас Мо Жань хотел только отбросить все это и вернуться назад, чтобы догнать мужчину, который тогда в одиночестве покинул Зал Мэнпо.

Догнать и сказать всего одну фразу:

— Прости меня. Я ошибался, когда ненавидел тебя.

Мо Жань бесцельно метался в темноте ночи… Однако, куда бы он ни пошел, везде ему мерещился призрачный силуэт Чу Ваньнина. У этой пагоды он обучал его грамоте, на платформе Шаньэ практиковал боевые искусства. На этом мосту он отдал ему зонт. А в Зале Цинтянь его учителя наказали палками, когда он взял вину на себя.

С каждой минутой этой бесконечной ночи скорбь и беспомощность становились только сильнее.

Внезапно, когда Мо Жань выскочил на открытое место, тучи разошлись, туманная дымка рассеялась, и яркая луна осветила все вокруг.

Мо Жань остановился, чтобы отдышаться.

Пагода Тунтянь…

Здесь он умер в прошлой жизни. Здесь в первый раз встретил Чу Ваньнина.

Он слышал стук своего сердца, похожего на бой боевого барабана. Его глаза были полны смятения, как у загнанной лошади. Он чувствовал, что больше некуда бежать, и невозможно спрятаться от воспоминаний. Его прошлое заставило его прийти сейчас именно в это место.

В вечерний час под светлою луною впервые повстречал я Господина сердца моего.

Мо Жань больше никуда не бежал. Он понял, что не сможет сбежать от того, что ему суждено. В этой жизни Мо Вэйюй обречен быть в неоплатном долгу перед Чу Ваньнином.

Он медленно поднялся по ступеням и подошел к яблоне, с которой ветер уже сорвал все цветы, протянул руку и погладил сухую и жесткую кору дерева, защищающую мягкую сердцевину.

Уже прошло почти три дня после смерти Чу Ваньнина.

Мо Жань запрокинул голову и вдруг увидел единственную чудом сохранившуюся цветущую ветвь. И только сейчас из самой глубины его сердца поднялась волна невыносимой боли. Он прижался лбом к стволу дерева и заплакал навзрыд.

— Учитель… Учитель... — шептал он, задыхаясь от слез. С губ против воли слетали те самые слова, что он произнес, когда впервые встретился с Чу Ваньнином. — Позаботься обо мне, ладно? Просто… позаботься обо мне...

Но только вещи годами остаются неизменными, люди же меняются[4]. Пагода Тунтянь стояла на прежнем месте, но он был тут совсем один. Никто больше не услышит его мольбу. Никто не придет.

[4] 物是人非 вещи неизменны, а люди меняются — указывает на тоску по минувшим дням, старым/умершим друзьям и родственникам.

Мо Жань возродился в молодом пятнадцатилетнем теле, но оно было не более, чем оболочкой для души слишком много повидавшего на своем веку тридцатидвухлетнего Тасянь-Цзюня. Распоряжаясь жизнью и смертью миллионов людей, он думал, что уже вкусил всю горечь и сладость этого мира. Поэтому после возрождения все его чувства, будь то радость или печаль, нельзя было назвать по-настоящему искренними и полными. Скорее, это была лишь маска, которую он носил.

Однако в эти минуты на его лице отразилось неподдельное замешательство и настоящая боль. Впервые за долгие годы он был настолько эмоционально обнажен, так слаб и нежен душой, чист и незрел.

Только в этот момент его внутреннее и внешнее состояние стали по-настоящему гармоничны. Теперь Мо Жань выглядел, как юный ученик, который потерял своего наставника, как брошенный ребенок, лишившийся всей своей семьи, как бродячий пес, потерявший дом и не способный найти дорогу назад.

И он молил, чтобы кто-то побеспокоился о нем.

«Позаботься обо мне…»

Но никто не откликнулся. Только лишь украшенные пышной листвой ветви яблони качались на ветру, отбрасывая причудливые тени.

Тот красивый человек, которого когда-то он встретил под этим деревом, больше никогда не сможет поднять голову, чтобы взглянуть на него даже в последний раз.

Автору есть что сказать:

Глупая Псина: — QAQ[5]

[5] QAQ — эмодзи для выражения грусти; грустное лицо с зияющим ртом и парой слезящихся глаз.

Программа, заложенная в Глупую Псину, продолжает разрушаться. Большой Белый Кот смотрит на него, тяжело вздыхает и берется за рукописные черновики.

Ежедневные благодарности подгоняют меня писать быстрее ~ Момо держится из последних сил!