Онлайн чтение книги Хаски и его Учитель Белый Кот The Husky And His White Cat Shizun
Глава 238 - Гора Лунсюэ. Без души

— Что?!

Мо Жань был так потрясен, что даже отступил на полшага назад. Если бы в этой сцене из воспоминаний он не был просто бесплотным духом, то сейчас перевернул бы плетеную корзину для рыбы и сбил натянутые на бамбуковые палки сети…

Из Яньди-шэньму можно воссоздать живого человека?

— Священное дерево Яньди, бесплодная земля Нюйвы, цинь Фуси — три артефакта, которые были изготовлены из самой чистой духовной энергии тремя легендарными властителями[1] при сотворении мира. Согласно преданиям, первые бессмертные небожители были созданы тремя властителями именно из этих артефактов. Имея кусочек священного дерева Яньди, даже не обладая духовными силами и талантом божественного Шэньнуна, при желании можно было без особого труда создать человека. Подобно матери Тунтянь Тайши[2], после его смерти воссоздавшей его тело из корня лотоса, я твердо решил из этого куска священного дерева вырезать маленького сына князя Чу.

[1] 三皇 sānhuáng — миф. три властителя. Мифологические персонажи из древнекитайского эпоса: Фуси (легендарный первый император Китая, изобретатель китайской иероглифической письменности), Шэньнун (покровитель земледелия и медицины) и Хуанди [Суй Жэнь] (основатель даосизма и первопредок всех китайцев).

[2] От переводчиков: вероятно, здесь упомянут «Третий Принц Лотоса» Нэчжа [Нежа] (哪吒).

Мо Жань лишь почувствовал, как все закружилось у него перед глазами. Ему стало дурно.

Вырезать из дерева… сына князя Чу… ребенка с внешностью Чу Ланя?

— Я хотел вернуть сына своему благодетелю, — пояснил Хуайцзуй.

Мо Жаню показалось, будто что-то встало поперек его пересохшего горла. Потребовалось время, чтобы он смог выдавить:

— Это невозможно…

В новой сцене свитка воспоминаний в храме Убэй ударил вечерний колокол, сгущались сумерки и мгла надвигалась со всех сторон.

Словно вернувшиеся в родное гнездо уставшие птицы, монахи в своих трепещущих на ветру просторных одеждах с широкими рукавами спешили спуститься по галерее.

Великий мастер Хуайцзуй сидел в зале для медитаций. За плотно закрытыми окнами и дверями компанию ему составлял лишь одинокий голубой свет масляной лампы, да статуя Будды[3]. Снова и снова Хуайцзуй резал по дереву и полировал. Естественно, он не был настолько самонадеян, чтобы сразу вырезать человека из Яньди-шэньму, и прежде создал множество деревянных статуэток из обычного дерева. Он усердно практиковался, пока ему не удалось в точности воплотить сохранившийся в его памяти образ Чу Ланя.

[3] 青灯古佛 qīng dēng gǔ fó цин ден гу фо «голубой свет масляной лампы и древний Будда» — обр. одиночество верующего.

В этот вечер Хуайцзуй, наконец, бережно взял в руки кусок священного дерева Яньди. Он очень долго осматривал его, прежде чем осторожно сделал первый аккуратный надрез.

Парящая в воздухе древесная стружка, опускаясь на пол, тут же рассыпалась золотой пылью.

Он старался изо всех сил, каждым надрезом воссоздавая образы пары умерших людей, что как живые стояли у него перед глазами. Десятилетия его долгой жизни опали под резцом, словно древесная стружка, открыв так долго скрытое в голове старого монаха и грозящее сломать ему шею чувство вины за совершенный когда-то страшный грех.

— В тот день я затворился в храме и провел в уединении пять полных лет, прежде чем, наконец, закончил вырезать Чу Ланя.

Все еще не отошедший от шока Мо Жань подошел к Хуайцзую и увидел, как тот, сделав последний надрез, медленно опустил резец и кистью смахнул остатки древесной пыли.

Дрожащей рукой старик погладил вырезанное лицо маленького господина, его одежду и заколку. Разрыдавшись, он упал на колени и принялся снова и снова кланяться деревянной статуе.

Мо Жань в оцепенении уставился на маленькую деревянную копию человека на столе.

Тело, вырезанное из священного дерева Яньди острым ножом вины и раскаяния.

Совсем крохотное, но с внешностью Чу Ваньнина в детстве.

Этим поздним вечером в сумерках раздавалось эхо колокольного звона. Между небом и землей осталась лишь полоска пламенеющего заката. Словно алая капля крови, последний луч солнца просочился через оконный переплет и осветил поверхность стола.

Предзакатный благовест разнесся по всему храму. В наружном дворе монахи жгли хвою сосны и ветки кипариса. В насыщенном пряном аромате дыма все еще ощущались горечь и холод.

С ночью порог храма переступили тишина и покой[4].

[4] 安宁 ā

От переводчика: отсылка к имени 楚晚宁 Chǔ Wǎ

С последним ударом большого колокола стоящий перед статуей Хуайцзуй тихо прошептал:

— Тогда так тебя и назову, Чу Ваньнин!

Он прокусил себе кончик пальца. Стоило капле крови, наполненной духовной энергией металлической природы, упасть на дерево, и вся комната в один миг наполнилась ярким сиянием.

У находящегося в эпицентре этого сияния Мо Жаня затрепетали ресницы. Он попытался прикрыть глаза, однако веки его тоже начали дрожать. Он старательно пытался что-то рассмотреть в этом потоке света, но из-за наполнивших глаза слез яркое сияние ослепляло, и все выглядело таким размытым, что невозможно было ничего разглядеть.

Чтобы избежать этой пытки, Мо Жань крепко зажмурил глаза и вдруг подумал…

Если Чу Ваньнин уже обо всем этом знает, как сильно, должно быть, сейчас болит его сердце?

Не живой человек.

Без отца и матери.

Всего лишь кусок сухого дерева и капля крови.

Больше тридцати лет он жил в неведении, застряв между небом и землей.

— Священное дерево не имеет души. После того как я пролил на шэньму каплю своей крови, деревянная статуя в самом деле стала человеком, превратившись, как я и хотел, в полное подобие маленького господина Чу Ланя. Впоследствии я оставил его при себе, взращивал в храме, а потом принял как личного ученика. Со временем он подрос и начал расспрашивать меня о своем прошлом и откуда он.

Мо Жань увидел маленького Чу Ваньнина, который сидел рядом с Хуайцзуем и, уплетая танхулу, спрашивал у него:

— Учитель, ты все время говоришь, что вытащил меня из снега у дороги. Так откуда ты возвращался, когда меня нашел?

Взгляд Хуайцзуя устремился на далекие горные вершины. На миг потеряв самообладание, он тихо выдохнул лишь одно слово:

— Линьань.

— Поэтому я уроженец Линьаня?

— Да.

— Но я никогда не покидал храм и понятия не имею, на что похож Линьань, — Чу Ваньнин выглядел немного расстроенным. — Учитель, я хочу спуститься с горы и посмотреть на внешний мир. Я… хотел бы увидеть Линьань.

Призрачный образ постепенно побледнел и пропал вместе с Храмом Убэй. В следующей сцене яркое сияющее солнце озаряло летний пейзаж Цзяннани.

Стоял июнь — время, когда цветущие лотосы радуют глаз свежей прелестью и совершенством форм, сбивая с ног своим ароматом. Маленький Чу Ваньнин, который на вид был даже младше Ся Сыни, подпрыгивая, топал по брусчатой дорожке из голубовато-серого известняка, а Хуайцзуй неспешно следовал за ним.

— Ваньнин, иди медленно. Осторожнее, не упади.

Чу Ваньнин рассмеялся и обернулся.

Мо Жань никогда не видел настолько нежного, наивного, беззаботно улыбающегося лица.

— Хорошо, я подожду Учителя.

В то время Чу Ваньнин носил скромное темно-серое одеяние послушника. Он еще не принял постриг, поэтому его волосы были убраны в маленький пучок, прикрытый на макушке листом лотоса. Сочный зеленый лист, на котором словно изысканное украшение поблескивали капли росы, оттенял лицо Чу Ваньнина, делая его еще более чистым, ясным и живым.

Поравнявшись, Хуайцзуй взял его за руку:

— Ладно, на озеро Сиху мы посмотрели, куда теперь ты хочешь пойти?

— Может, пойдем, съедим что-нибудь вкусное?

— Тогда… — Хуайцзуй на миг задумался, — пошли в город.

Когда, взявшись за руки, они вошли в город, Мо Жань шел рядом с ними. Он смотрел на лист лотоса на макушке маленького Чу Ваньнина, который росточком не достигал ему и до колен, и его сердце трепетало от переполняющих его нежности, любви и грусти.

Хотя Мо Жань прекрасно знал, что не сможет коснуться человека в иллюзорном мире, он все-таки протянул руку и погладил Чу Ваньнина по голове.

— А?

Неожиданно, как только Мо Жань прикоснулся к нему, ребенок остановился.

— Что такое? — мягко спросил Хуайцзуй.

Чу Ваньнин запрокинул голову, и в его ясных глазах, словно в горном роднике, отразился солнечный свет. Когда взгляд этих кристально чистых глаз обратился прямо на Мо Жаня, он почти испугался. Несколько секунд он слышал лишь, как бешено колотится его сердце и стремительно бежит по венам кровь.

Он понимал, что это невозможно, но втайне все же надеялся…

— Что это?

Чу Ваньнин легко и беззаботно отпустил руку Хуайцзуя и, повернувшись в сторону Мо Жаня, пошел прямо к нему.

Мо Жань чувствовал, что груз на его душе становится все тяжелее. Никогда прежде он не видел такого беззаботного и ясного выражения на лице Чу Ваньнина. Не сдержавшись, он нагнулся и, не в силах и дальше сдерживать свои чувства, развел руки, желая прямо сейчас крепко обнять его.

Но Чу Ваньнин просто прошел сквозь него.

Мо Жань на миг оцепенел. Обернувшись, он увидел, что ребенок за его спиной уже подошел к лавке, торгующей сладостями, и, запрокинув голову, наблюдал, как продавец открывает бамбуковую корзину, из которой вверх поднимается нежный пар. Внутри корзины лежали нежно-розовые цветочные пирожные — хуагао[5].

[5] 花糕 huāgāo «цветочный бисквит»: традиционное пирожное к празднику Двойной Девятки (Хризантем), который приходится на 9-е число 9-го лунного месяца.

В глубине души Мо Жань испытал облегчение, но ему на смену тут же пришло некоторое разочарование.

Конечно, это было всего лишь совпадение.

Вслед за Хуайцзуем Мо Жань подошел поближе. Увидев Учителя, Чу Ваньнин с улыбкой сказал:

— Учитель, эти пирожные на вид очень вкусные.

— Хочешь попробовать?

— А можно?

На лице Хуайцзуя появилось отрешенное выражение:

— На самом деле, они нравятся вам обоим…

Услышав его слова, Чу Ваньнин широко раскрыл глаза и простодушно спросил:

— Кому нравится?

Хуайцзуй сжал губы, а потом сказал:

— …Не важно. Учитель просто вспомнил о старом друге.

Он купил целых три цветочных пирожных из клейкого риса, а после задумчиво наблюдал, как Чу Ваньнин откусил сразу большой кусок. Поднявшийся от пирожного пар на миг размыл его детские черты.

Подобно бурной реке, события прошлого захлестнули старого монаха.

Хуайцзуй тихо вздохнул и закрыл глаза.

Вдруг кто-то потянул его за рукав. Опустив голову, он увидел разломанное пополам пирожное с видневшейся внутри мягкой и нежной начинкой из бобовой пасты, от которой шел горячий и ароматный пар.

— Большая половина для Учителя, меньшая половина мне.

— Почему мне отдаешь больше?

— Учитель выше, ему надо больше есть.

Мо Жань смотрел, как Хуайцзуй берет у него пирожное, а потом они вместе едят и болтают рядом с лавкой сладостей. Стоя рядом с ними под ярким солнцем Линьаня, он едва заметно улыбнулся.

Так больно.

Он снова почувствовал, как в его сердце любовь струится и плещется, словно весенний родник. Столкнувшись с таким Чу Ваньнином, разве можно было не смягчиться и не полюбить его?

Это был самый милый и послушный, самый лучший ребенок на свете.

Яркий солнечный свет перед его глазами снова померк.

На этот раз новый фрагмент воспоминаний возник не сразу. Стоя в кромешной тьме, Мо Жань почувствовал, как в его уши проникает печальный и бесплотный, как душа покойника, голос Хуайцзуя:

— С утра до позднего вечера я был рядом с ним. Я обучал его писать и читать, давал ему духовные наставления, учил рассуждать и искать истину. Но больше всего меня заботило его совершенствование и обучение магии... ведь я не забыл, что создал этого ребенка для того, чтобы в итоге вернуть его моему благодетелю. С самого начала я планировал отвести Чу Ваньнина в призрачный мир, когда он подрастет, и его созревшее тело и дух смогут выдержать это.

Хуайцзуй сделал паузу, а когда продолжил, голос его стал еще более низким.

— После только и останется, что вплавить остатки поврежденной души Чу Ланя в его тело.

Мо Жань: — !..

Хуайцзуй хрипло продолжил:

— В то время я не считал это неправильным. Что такое Чу Ваньнин? Он ведь не настоящий живой человек, а всего лишь кусок дерева, вырезанная мной статуэтка. Да, я дал ему жизнь, научил его жить как человек, но, в конце концов, кровь, что течет в его теле — не настоящая, так же, как кости и плоть, что их покрывает — не настоящие мясо и кости.

Мо Жань с самого начала принял все это близко к сердцу, а услышав рассуждения Хуайцзуя, не в силах сдержаться, закричал:

— Это не так!

Но какой в этом толк?

Хуайцзуй не слышал его возмущенного крика. Голос старого монаха, словно стремительный водоворот, затягивал Мо Жаня все глубже в эту темную воронку боли и страданий.

— Чу Ваньнин лишний. Ему не суждено было родиться и жить, у него нет души.

— Это не так! Почему у шэньму нет души? Он живой, у него есть душа! Он не подделка под человека! Он ни на кого не похож! — внутри иллюзии Мо Жань выл и рычал, словно загнанный зверь. — Хуайцзуй, ты же растил его, каждый день видел его… разве он не живой человек? Он, ты и я — какая между нами разница?

Однако Хуайцзуй, словно читая сутры перед Буддой, по-прежнему отрешенно вел тихую беседу с самим собой. Заученные и повторенные тысячи раз слова непрерывным потоком лились с его губ, и даже сам он вряд ли мог точно сказать, действительно ли искренне воспевает Будду или всего лишь пытается заглушить невыносимую боль, что терзает его онемевшее сердце.

— Я вырезал это тело для Чу Ланя, и только когда душа Чу Ланя войдет в него, Чу Ваньнина можно будет считать настоящим человеком.

От ужаса у Мо Жаня волосы встали дыбом. Он не знал, что случится дальше, но чувствовал, что вот-вот сойдет с ума. Почти обезумев, он бросился бежать, но вокруг него была лишь темнота без намека на выход. Очень скоро его собственное тихое бормотание превратилось в вопль:

— Нет! Ты не можешь уничтожить его! Хуайцзуй, внутри этого тела есть душа, на самом деле он личность, самый что ни на есть живой человек!..

Мо Жань упал на колени.

И внезапно понял, что того, что может случиться сейчас, он боится даже сильнее, чем разоблачения всей правды о его предыдущей жизни.

Он боялся, что следующее, что он увидит, это как Хуайцзуй заберет Чу Ваньнина в подземный мир, вскроет ему грудь и соединит его духовное ядро с душой Чу Ланя.

А что тогда будет с настоящим Чу Ваньнином?

Чу Ваньнин — шэньму, даже если его дух войдет в колесо бытия[6], то куда такой кусок разбитого в щепу дерева сможет попасть?

[6] 六道轮回 liù dào lún huí «шесть кругов жизненных перевоплощений» — 6 путей реинкарнации для разных видов жизни: ада, голодных духов, животных, асуров, человеческий и небесный.

От переводчика: шэньму не является ни человеком, ни богом (хотя вот тут можно поспорить), ни демоном и т.д., а значит не может войти ни в один из кругов реинкарнации.

На небе и на земле, за облаками и в подземном мире… нигде его не примут.

— Нет… Хуайцзуй… ты не можешь... — Мо Жань содрогнулся от ужаса. Кровь отхлынула от его лица, а губы побледнели до мертвенной синевы. — Ты не можешь…

Как это не имеет души?

Как это не живой человек?

Этот улыбающийся малыш с зеленым листом лотоса на макушке, что вприпрыжку бежит по дороге.

Этот ребенок, что так бережно разломил пирожное, чтобы отдать больший кусок Учителю, а себе взять тот, что поменьше.

Он еще так мал, но по сравнению со множеством людей, такой любящий и добросердечный, такой необычайно яркий и любознательный.

Он не хуже любого, кто изначально был создан из плоти и крови, его жизнь ничем им не уступает и не менее важна.

Так почему он не человек?..

Однако отчаянные мольбы и крики Мо Жаня не могли достигнуть сознания Хуайцзуя.

Этот человек сто лет носил на душе камень вины. Он чувствовал, что в огромном долгу перед родом Чу Сюня и прошел через бесчисленные трудности и лишения, чтобы сваять такое праведное тело, так как он мог теперь отказаться от него?

— День за днем Чу Ваньнин медленно подрастал. Он был бренным телом для воскрешения Чу Ланя, и я заботился о его здоровье и благополучии в сто раз больше, чем о себе самом. Поэтому за все эти долгие годы, за исключением тех нескольких месяцев, что мы провели в Линьане, когда ему было чуть больше пяти лет, он больше и шагу не сделал за пределы храма Убэй.

Хуайцзуй вздохнул и продолжил:

— Порой я задумывался о том, что показал ему слишком мало красот этого прекрасного смертного мира. Он дожил до четырнадцати лет, но так и не побывал нигде, кроме Линьаня. Круглый год, с весны до осени, он не видел ничего, кроме маленького кусочка неба и земли Храма Убэй.

Перед глазами Мо Жаня, наконец, опять просветлело.

Это была лунная ночь. Первое, что увидел Мо Жань, это стоявшего у дверей комнаты для медитаций Хуайцзуя, взгляд которого был обращен на внутренний двор храма.

Под похожим на серебристый иней светом луны Мо Жань тоже вышел из храма и увидел упражняющегося в фехтовании четырнадцатилетнего Чу Ваньнина. Ветер кружил сорванный яблоневый цвет. Среди парящих лепестков танцующий с мечом под холодным светом луны одетый в белое юноша казался изгнанным в бренный мир небожителем.

Вместе со свистом разрезающего воздух меча не желавший рассеиваться голос Хуайцзуя продолжал звучать в ушах Мо Жаня:

— Однако я также думал, что не так уж плохо, что он видел совсем немного. Мир людей полон невзгод и лишений, и если уж этому духу священного дерева суждено прожить всего лишь десять с небольшим лет, прежде чем его заменит душа Чу Ланя, так пусть он проживет их легко и свободно, с чистым сердцем и спокойным разумом, не познав страданий смертного бытия. Разве это не было бы правильнее и милосерднее?

Закончился танец с мечом.

Сорванные лепестки опустились на землю.

Чу Ваньнин отвел руку с мечом за спину и, подняв два пальца другой руки перед собой, сосредоточился на выравнивании дыхания.

Успокоив слегка учащенное дыхание, он поднял голову и, увидев, что Хуайцзуй смотрит на него, улыбнулся.

Вечерний ветер взлохматил его челку, и теперь она лезла на глаза и щекотала его лицо. Он легонько подул, пытаясь убрать непослушные волосы, которые продолжали щекотать его щеки, но это было явно бесполезно, и в итоге, чтобы привести их в порядок, ему пришлось провести по ним рукой. Когда, оглянувшись, он увидел Хуайцзуя, в черных как смоль, раскосых глазах феникса была улыбка.

Мо Жань стоял в той же стороне, что и Хуайцзуй, и видел то же, что и он.

— Учитель.

— Хм, неплохо, — Хуайцзуй слегка кивнул. — Подойди, я посмотрю, насколько хорошо ты усовершенствовал свое духовное ядро.

Чу Ваньнин без всяких сомнений тут же подошел к нему и, закатав белоснежный рукав, протянул руку своему наставнику.

Проверив его духовные потоки, Хуайцзуй сказал:

— Оно очень мощное, но все еще немного нестабильно. Больше тренируйся и к зиме ты сможешь достигнуть совершенства.

— Большое спасибо, Учитель, — с улыбкой ответил Чу Ваньнин.

Возможно, Мо Жаню только показалось, но когда он сказал это, плечи Хуайцзуя едва заметно дрогнули.

Однако в итоге Хуайцзуй больше ничего не произнес, ничего не выказал и ничего не изменил.

Развернувшись, он просто вернулся в храм.

Мо Жань застыл на том же месте. Он не стал оборачиваться и смотреть вслед уходящему Хуайцзую, а с отчаянной жадностью вглядывался в юного Чу Ваньнина, который в любой момент мог исчезнуть.

Все такой же невинный, кристально чистый, можно сказать, даже нежный и мягкий.

Как у такого человека может не быть души?

Его взгляд скользнул по белым одеждам и почти неосознанно задержался на скрытой под ними вздымающейся и опускающейся груди Чу Ваньнина.

И вдруг Мо Жань обмер от пришедшей ему в голову мысли и застыл, словно громом пораженный. Казалось, что в этот момент на его грудь упала каменная глыба, подняв в омуте души огромные волны неконтролируемых эмоций.

— Нет… Нет…

Он попятился назад.

Но опять же, что он мог сделать?

Воспоминание уже выпустило свои звериные когти и, вонзив их в его тело, вывернуло наружу все его нутро[7].

[7] 五脏六腑 wǔzàng liùfǔ уцзан люфу «пять органов и шесть внутренностей» — кит. мед. внутренности (пять органов: сердце, легкие, селезенка, печень и почки; шесть внутренностей: пищевод, желудок, желчный пузырь, тонкие кишки, толстые кишки, мочевой пузырь); обр. всецело телом и душой (от переводчика: очень по-китайски возвышенно).

Он вспомнил, что под ложечкой в центре груди Чу Ваньнина был шрам.

Ему... вскрыли сердце! Он… он…

Мо Жань задрожал. А перед ним под светом луны Чу Ваньнин танцевал с мечом, ступая по летящим лепесткам.

Такой прекрасный.

Мо Жань содрогнулся от ужаса, чувствуя себя так, словно только что в его живот выплеснули ведро ледяной воды.

Ему… рассекли грудь.

Так Хуайцзуй действительно сделал это?

Он на самом деле отвел Чу Ваньнина в Преисподнюю и вплавил осколки души Чу Ланя в его сердце, поэтому изначального Чу Ваньнина давно уже нет, поэтому…

Он схватился за голову и, согнувшись пополам, осел на землю.

Дрожа всем телом, он не осмеливался думать дальше.

Больно.

Как же болит в груди.

Лучше бы он был тем человеком, которому вырвали сердце, лучше бы он был тем, у кого отняли его изначальную душу.

Чу Ваньнин.

Он ведь такой хороший.

За что его обрекли на эти страдания? Почему ему вынесли этот не подлежащий обжалованию приговор «не настоящий человек», рассматривая его лишь в качестве бездушной бренной оболочки, выращенной для того, чтобы нести внутри себя другую жизнь?

Тогда кто тот Учитель, которому он поклонился когда-то?

Чу Лань или Чу Ваньнин?

Мо Жань лишь чувствовал, что сходит с ума. От боли раскалывалась голова, все кружилось перед глазами, к горлу подступила тошнота. Он и сам не мог сказать, сколько времени уже сидит на одном месте.

Наконец, небо потемнело. Храм с залом для погружения в медитацию и созерцание, цветы и деревья, — все вокруг исчезло.

Образ Чу Ваньнина тоже поблек и угас.

В опустившемся мраке медленно заструился голос Хуайцзуя:

— В тот год, когда Чу Ваньнину исполнилось четырнадцать, все складывалось удачно и нужное время почти пришло. Я рассчитывал подождать еще год и отвести его в подземный мир, чтобы вплавить в него душу Чу Ланя.