Онлайн чтение книги Записки расхитителя гробниц Grave Robbery Note
Часть 3. Глава 17. Рассвет: тихий лагерь

Наше приподнятое настроение мгновенно улетучилось. Стоя перед опустевшим и тихим лагерем, мы смотрели друг на друга, и у меня слезы подступали к горлу. Я слишком устал, чтобы пытаться решить еще одну трудную задачу. Мне казалось, что я схожу с ума, точнее, что этот ненормальный лес делает все, чтобы свести меня с ума.

Толстяк оказался менее эмоциональным и более выносливым, чем я. Усадив Паньцзы спиной к камню, он предложил мне пойти осмотреться. Тумана вокруг уже не было. Подняв небольшой камень, он бросил его в проход между палатками. Какое-то время мы наблюдали издалека, но ничего не происходило. И мы пошли в лагерь.

Оказавшись там, я заметил, что третий дядя в этот раз подготовился основательно: тут были генераторы, мощная походная печь и, помимо палаток, прочный навес. Под ним я увидел большой плоский камень, на котором, как на столе, были разложены документы в файлах, прижатые мелкими булыжниками и с одного края стаканы с зубными щетками. С другой стороны камня был укреплен штырь, от которого к палаткам тянулись лианы с развешанным на них бельем. Обстановка тут была похожа на обычный туристический лагерь.

И ничего странного: нет ни следов борьбы, ни крови. Но и людей нет, словно они все спешно ушли.

В центре лагеря мы нашли костер, прогоревший до пепла, а возле него лежали несколько неиспользованных дымовых шашек. Казалось, что все в порядке. Но вчера именно отсюда поднимался сигнальный красный дым.

Занавеска палатки, что была поставлена ближе всего к навесу, поднята, но внутри никого. Прямо как в безвкусном гонконгском фильме.(1)

Стараясь не шуметь, Толстяк подошел поближе к палатке и выжидательно уставился на меня, ничего не понимая.

Я припомнил цвет сигнального дыма, что видел вчера, опасаясь, что ошибся. Но Паньцзы сказал, что красный цвет обозначает предупреждение "не приближаться, опасность". Понятное дело, что-то произошло, раз отсюда подали именно такой сигнал. Я не мог отнестись к этому спокойно. Где все люди? Что же здесь произошло?

Беспокойство в моей душе нарастало. Если бы мы были хорошо экипированы и имели запас еды и воды, то стоило немедленно уйти отсюда и поискать безопасное место, откуда можно было наблюдать за лагерем. Но мы были измотаны, я с ужасом думал о том, что надо куда-то идти. Кроме того, Паньцзы может не перенести еще одного перехода, надо было срочно оказать ему помощь.

На камне под навесом Толстяк обнаружил початую пачку сигарет и закурил одну. Но он был такой уставший, что после пары затяжек почувствовал слабость. Я тоже несколько раз затянулся. Через какое-то время проявилось возбуждающее действие табака, и я почувствовал себя немного бодрее.

Передохнув, мы отнесли Паньцзы в одну из палаток. Она была просторной, там могли свободно разместиться четыре человека, но мы обнаружили всего два рюкзака. На брезентовых креплениях было много всякой всячины: фонари, часы, я даже заметил mp3-плеер. Но электрической проводки от портативных генераторов не было. Интересно, заряжены ли те генераторы, что стоят снаружи? Слишком расточительно использовать для освещения лагеря переносные фонари на батареях, если есть источник электричества.

Но тут, наконец, мы можем немного расслабиться. Сняв одежду с Паньцзы, мы удалили с его кожи оставшихся клещей. Толстяк обшарили один из рюкзаков и нашел аптечку. Заставив Паньцзы сделать пару глотков водки, остатками ее мы продезинфицировали раны, затем Толстяк обошел лагерь, обыскивая палатки одну за другой. Он вернулся с коробкой, где были иглы и нитки, собираясь зашить раны.

Паньцзы уже проснулся и ошеломленно оглядывался вокруг. Глядя на него, я гадал, в здравом ли он уме. Когда Толстяк начал зашивать рану, его лицо перекосилось от боли, но он не сопротивлялся.

Увидев, как быстро Толстяк работает иглой, я был удивлен: "Ты делал это раньше? Где ты этому научился?"

"Я ж тебе рассказывал, что жил в горных деревнях. Ввысь в горы, вниз в села(2), я должен был сам о себе заботиться, в том числе и шить. Но вот человеческую кожу штопаю впервые. Может быть, мне вышить какой-нибудь узор, чтобы Паньцзы стал красивым?"

Я знал, что он шутит, и пару раз хихикнул, но с осуждающим видом, показывая, что шутки сейчас не уместны.

На Паньцзы было больно смотреть. К счастью, хоть этот ненормальный питон и был большим, но зубы у него оказались короткими, иначе бы он добрался до внутренних органов. Однако, Паньцзы потерял много крови, боюсь, восполнить эту потерю будет не так легко. Глядя на шрамы, покрывавшие его тело, я внезапно осознал: каждый раз отправляясь куда-то, он попадает в переделки. Но если он до сих пор жив, его опыт заслуживает уважения. Неудивительно, что третий дядя полагается на него, этот человек знает свое дело. Но ведь жить так просто невыносимо.

Хотя, возможно, ему такой образ жизни кажется нормальным. Я задумался, насколько у него развит инстинкт самосохранения, если он, каждый раз получая такие травмы, восстанавливается?

"Это не самосохранение, а саморазрушение, — возразил мне Толстяк. — Мне знаком такой тип людей. Знавал я одного бандита. Когда он служил, его отряд попал в засаду, все погибли страшной смертью, выжил лишь он. После демобилизации он не мог найти в мирном обществе свое место. Казалось, он жалел, что не умер там, вместе с остальными, словно в том, что они умерли, а он жив, была его вина. Когда мы с ним находили проблемы на свои задницы, мне казалось, что он сознательно ищет смерти и лезет на рожон. Но на самом деле это было не желание умереть, в привычка быть в опасности. Если он будет жить, как все нормальные люди, то сойдет с ума. Наверное, твой третий дядя с его постоянными проблемами для старшего Паня — как соломинка для утопающего, спасающая его рассудок."

У меня не было такого опыта, чтобы понять, о чем говорит Толстяк, но я заметил, как задрожали его руки, и посоветовал прекратить треп и сконцентрироваться на деле.

Совместными усилиями через час мы закончили обрабатывать раны Паньцзы. Смывая с рук кровь, Толстяк вздохнул с облегчением, а Паньцзы заснул.

Когда мы вышли из палатки, пришлось присесть, так как ноги предательски дрожали. Но Толстяк никак не мог успокоиться. Оглядываясь насторожено, он сказал: "Не нравится мне здесь. Думаю, на какое-то нам придется тут задержаться, но хорошо бы не надолго."

Я кивнул и хотел встать, но понял, что ноги меня не слушаются. Толстяк дважды дернулся, но, вероятно, тоже ослаб. Мы горько улыбнулись друг другу: хреново себя чувствуем, но мы все же вместе.

Сил больше не осталось. Даже если сейчас произойдет что-то страшное, боюсь, я даже шевельнуться не смогу. Мои разум и тело дошли до предела усталости, в данный момент от меня никакого толка нет.

Заметив мой убитый вид, Толстяк успокаивающе сказал: "Сейчас возвращаться в джунгли небезопасно. Тут тоже, но я предпочту умереть в удобном лагере, нежели в сыром и темном болоте. И вообще, если меня сожрет самая огромная змея в мире, я могу считать себя большой знаменитостью."

Шутить в таком состоянии — в этом весь Толстяк. Но сейчас я кивнул, искренне соглашаясь с ним. Мне уже доводилось попадать в неприятности, но в этот раз, кажется, перебор. Я много сил потерял, пересекая Гоби, и, добравшись до каньона, был уже на пределе. Но тогда мы хотя бы имели достойное снаряжение. Сейчас я измотан, а ведь мы только в начале пути — эта мысль пугала меня. Даже есть я выживу и пройду все до конца, мне предстоит обратная дорога. Если А Нин с работающей рацией на самом деле бродит где-то в болотах, возвращение может стать настоящим кошмаром.

От гнетущих мыслей заболела голова, я не хотел думать об этом.

Мы немного отдохнули, заварили чай, съели немного сухого пайка, а затем сняли мокрую одежду, находится в которой было уже невозможно. Подыскав подходящий валун, мы разложили ее сушиться, и я осмотрел свои ноги: все в ссадинах от колючек, сквозь которые пришлось продираться ночью. Ободранная кожа словно горела в огне, особенно когда я промывал ссадины водой, но это было не опасно.

Местные клещи — отвратительные твари. Спереди на ногах не было ни одного укуса, они выбирали, где потоньше кожа и ближе сосуды: под коленями и на задней стороне щиколоток. Некоторые до сих пор висели на коже, раздувшиеся от крови. Толстяк нашел инсектицидный спрей и обрызгал клещей, которые сразу же отвалились. Я хотел передавить их, но он остановил меня, напомнив, что на запах крови могут приползти другие. Клещей мы побросали в огонь, где они сгорели, весело потрескивая.

Пока мы возились, заварился чай, очень ароматный, я выпил немного, затем нашел в себе силы вымыть ноги. Мышцы, которые я до этого времени совсем не чувствовал, под холодной водой заболели, я почувствовал, как нестерпимо чешется кожа. Но чувствительность восстановилась не до конца: я так и не смог встать, ноги не сгибались в коленях.

Прошлой ночью я был единственным, кому удалось хоть немного поспать. Поэтому, несмотря на то, что глаза слипались, предложил сначала отдохнуть Толстяку и прислонился спиной к валуну, собираясь охранять его сон.

Солнце уже поднялось, и руины храма теперь хорошо были видны. Вокруг было тихо и безветренно. Я предполагал, что Толстяк не сможет быстро заснуть, но он, прислонившись к валуну спиной, вырубился сразу же, застыв с недокуренной сигаретой во рту. Его громовой храп был единственным звуком в опустевшем лагере.

Я забрал сигарету из его рта, чтобы докурить. Изо всех сил я боролся с накатывающими волнами сна, мотая головой, но веки сами собой закрывались, тяжелые, словно были налиты свинцом.

Утренняя прохлада отступила, и солнце стало жарким. Собравшись с силами, я добрался до навеса и заставил себя разобраться в своем рюкзаке. И тут заметил записную книжку Вэньцзинь, спрятанную в самой глубине.

Опасаясь, что эти драгоценные записи будут повреждены, я еще в пустыне обернул блокнот в свои носки. С тех пор, как мы вошли в каньон, у меня не было времени читать эти записи, а сейчас подумалось, что они могут быть бесполезны.

Вэньцзинь побывала здесь давно, прошло много лет. Хотя для древнего города это всего лишь мгновение, но для природы вполне достаточно, чтобы поменялся рельеф и выросли новые деревья.

Написав, что тут много змей, Вэньцзинь была права. Но я-то думал, что речь шла об обычных змеях, а они оказались такими жуткими. Неужели она не заметила эти странности? Или не придала им значения?

Помню, что в ее записках было много путевых заметок об оазисе. Надо бы все же перечитать их, вдруг найду что-то полезное для нас. Но сейчас в моей голове крутилась лишь мысль о том, как выбраться отсюда, поэтому я решил пропустить описания болота и перейти к последней части.

Однако я так устал, что иероглифы в блокноте навевали сон, пришлось пару раз умыться холодной водой, чтобы отогнать сонливость и укрепить свой дух. Пролистав несколько страниц, я понял, что толку от такого чтения нет, приходилось долго смотреть на каждое слово, чтобы понять его значение, мой мозг отказывался работать.

Сквозь накатившую дрему я услышал слабый голос, словно Паньцзы звал меня: "Молодой третий господин."

Проснувшись, я в первую очередь подумал, что ему надо что-то, протер глаза и встал, морщась от боли. Но вокруг была мертвая тишина.

У меня сердце замерло: неужели у меня слуховые галлюцинации начались? Я сразу потер виски, и в этот момент услышал тихий голос из дальнего угла лагеря, словно там кто-то горестно посмеивался.

Сердце оборвалось: неужели вернулись змеи?

Выбежав на открытое место, я огляделся — никого. Крикнул: "Кто здесь?" Но ответа не получил. Прошелся между палаток — никого не было.

Что за наваждение? Похлопав себя по щекам, я попытался привести нервы в порядок и успокоить бешено бьющееся сердце. Эта тишина пугала.

Какое-то время я прислушивался, но ничего не происходило. Вернувшись под навес, я сделал пару глубоких вдохов и закурил, стараясь отогнать накатившую панику. Неужели я схожу с ума?

И тут я понял, что это не сумасшествие: на камне, заменявшем стол, я увидел следы грязи. Они были заметны издалека. Но только что, когда я читал, засыпая, их не было.

Насторожившись, я осмотрелся: грязью были испачканы документы, придавленные булыжниками, словно их кто-то пытался просмотреть. Записная книжка Вэньцзинь тоже лежала не на том месте, где я оставил ее, и была испачкана.

В мгновение ока сон как рукой сняло.

Кто это сделал? Так много грязных следов. Это Вэньцзинь? Она увидела свои записки и решила их перечитать? Или это монстр, в которого превратилась А Нин?

Я снова огляделся и, не увидев никого, пошел по следам. Они вели к палатке, где мы оставили Паньцзы. Беспокоясь, не случилось бы с ним чего плохого, я вооружился булыжником и отправился будить Толстяка.

Это дело не простое. Несколько раз я крепко встряхнул его, но он даже не пошевелился. Шуметь я не решался и, собравшись с духом, пошел к палатке один.

Полог был опущен. Подойдя, я заметил грязный отпечаток руки на нейлоне. От нехорошего предчувствия сдавило горло.

Глубоко вздохнув, я попытался представить свои дальнейшие действия. Приподнять занавеску, с криком ворваться внутрь. Если тот, кто оставил следы, бросится на меня, ударить камнем.

Сжав булыжник в ладони, я сообразил, что держать его неудобно, но искать другой нет времени. Еще раз вздохнув, набравшись храбрости, я вошел. Перед Паньцзы на корточках сидел человек, весь испачканный грязью.

Заорав, я собрался броситься к нему. Он обернулся, и я чуть не подавился собственным криком. Грязное лицо было не узнать, но эти глаза я всегда буду помнить.

Это был Молчун.

Примечания переводчика

(1) Как в безвкусном гонконгском фильме. В оригинале использовано выражение "гонконгские ноги"(香港脚的味道) . Китайские искусствоведы в публицистике используют это образное выражение, описывая безвкусные гонконгские фильмы, уделяющие внимание зрелищности в ущерб идее и сюжету.

(2) 上山下乡的 — кампания "ввысь в горы, вниз в села" (движение в ходе "культурной революции" в КНР по отправке части студентов, рабочих, военных из городов в сельские районы Китая)